-----------------------------------------------------------------------------------

Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm

-----------------------------------------------------------------------------------

Письмо к Т.И. Филиппову^*

14 марта 1890 г. Опт.[ина] П.[устынь][1]

Несколько дней тому назад, Тертий Иванович[2], я только что (скрепя сердце) собрался обеспокоить Вас несколькими словами по поводу прилагаемого при сем письма от Эбермана[3], как совершенно неожиданно (подчеркиваю!) получил Ваше[4].

Об Эбермане потом, о себе прежде.

Я не только подчеркиваю слово неожиданно, но и решительно протестую против обвинения в том, что я хочу третировать Вас en egal[5] в деле переписки. Достаточно сопоставить: Петербург и Оптину, службу и жизнь в отставке на пенсии, чтобы не претендовать на равноправность в переписке или на равенство досуга... И это еще не бравши в расчет ни рода службы, ни степени ее (чем выше, тем труднее — кто ж этого не знает, и смотря по роду службы на одинаковых степенях — разница в озабоченности бывает большая; знаю по опыту: доктор, цензор, консул там, где мало подданных и тяжб. Конечно, последнее досужнее всего).

<...>

За извещение о статьях Дм. Фед. Самарина[6] искренно благодарю. Я уже послал 1 р. в Нов.[ое] Вр.[емя], чтобы мне их выслали заказным. Почему я сам Вл. Соловьеву не возражал? По многим причинам — не чувствую себя в силах. Во 1-х, я не сижу без дела и ко «мравию»[7], право, мне незачем идти. Ползимы я был занят окончанием очень трудной статьи для Русск.[ого] Вести, [ика] («Анализ, стиль и веяние»), которую и отправил Бергу[8] в январе, в начале... (А он, замечу мимоходом, до запрошлой недели не решался даже и прочесть ее, потому что рукопись объемиста... Лестно и ободрительно!) Написать эту статью было почти необходимо, чтобы уж раз навсегда отделаться от некоторых (идиосинкразических) мыслей и взглядов на русскую литературу, мыслей, которые тревожили меня около 30 лет, а высказывать их приходилось кой-когда только между прочим, преимущественно московской молодежи... Потом принялся за ту повесть, о которой Вы знать желаете (Подруги — история обращения нескольких лиц к Православной вере). Написал глав 6, 7 и должен был оставить на время. Для некоторых более обдуманных художественных, религиозных и психологических соображений, ибо увы! хотя вопреки, уж извините, Вашему взгляду на то, что пренебрегать художественностью мне истинный грех, я бы очень желал пренебречь ею во имя других, гораздо более священных (уплата банку имеет тесное отношение к моей духовной жизни) соображений. Но не могу достичь до этого равнодушия! И все-таки забочусь о ней. Потом пораженный, как и многие здесь, поступлением в скит двух молодых двоюродных братьев (Шидловского и Черепанова), обеспеченных, образованных и женатых на красивых женщинах (которые тоже обе пошли в монахини) — я испросил благословение у от.[ца] Амвросия написать для «Гражданина» статью — Добрые вести (о возрастающей у нас религиозности) — и на днях посылаю ее Мещерскому[9]. Если Вы при этом возьмете в расчет постоянные и неисцелимые недуги, частые бессонницы, которые утомляют мозг, богомольные обязанности, которые я в моей полумонашеской жизни должен же хоть сколько-нибудь исполнять, совершенное безмолвие здесь зимой и упорное пренебрежение к моему имени всех редакций, не исключая и «Гражданина», который по несколько раз в год мог бы (теперь именно) указывать на мои многочисленные предсказания и предвидения (и вероятно, делал бы это, если бы тонкость, заботливость и ум у князя были равны его смелости и искренности), и, наконец, необходимость заблаговременно думать о сроках погашения этого анафемского банка (ведь они не дают возможность сесть на полгода подряд за сплошную и серьезную работу). Если Вы возьмете все это в совокупности в расчет, то Вы не только раздумаете посылать меня ко «мравию», но, верно, подивитесь, как еще много жизни в моем уме. Чтобы справедливо судить меня, не надо ни на минуту забывать главного, то есть той «несоразмерности моей известности с моими дарованиями», на которую Вы сами так красноречиво жаловались в 87 году в «Гражданине»[10] и о которой еще недавно писал довольно бестолково, хотя и пламенно (спаси его Господи!) бедный м-сье Чернов (Портье-д'Арк) в «Revue nouvelle» и в книжке своей «L'esprit national en Russie sous Alexandre III»[11].

Ведь я сам дивлюсь иногда, как меня эта непостижимая несправедливость критики не довела до совершенного молчания. Видно, в самом деле есть что сказать свое. Что касается до возражений Соловьеву, то неужели меня можно сравнивать с Д.Ф. Самариным? Я нахожу, что у нас больше обращают внимание на то, кто написал, чем на то, что написано. Самарин поставлен так, что его очень простое слово будет иметь практический вес. Я же просто — писать не умею, начну возражать Соловьеву, сам улечу далеко, далеко, и скажут опять как у Комарова про национальную политику мою[12]: психопатические парадоксы[13], а те критики и ценители, которым я понятен (напр. Н.Н. Страхов[14] или Грингмут[15], занимающийся внешней политикой в «Мос-к.[овских] Вед.[омостях]», человек лично православный и очень тонкий эстетик) — те предадут меня посредством молчания: Страхов по какому-то предубеждению против меня, весьма даже загадочному и таинственному, а Грингмут, который в душе даже по церковному вопросу больше согласен с Вами и со мной, чем с Катковым[16], предаст меня страха ради Катковской «тени» и из-за куска хлеба у Петровского[17] , который лично меня (не без основания) ненавидит. (До того, что даже объявления, за которые я деньги платил, он будто по ошибке помещал не по условию в невыгодном месте.) А Дм.[итрий] Ф.[едорович] напишет: «практический деятель» и т.д. будет действительная польза! Все, что Вам вздумалось бы мне (на досуге) когда-нибудь против этого сказать — я приму лишь за утешения и ободрения дружбы, и все буду подозревать, что в душе Вы думаете: «Конечно, он прав, что не верит в пользу своих трудов».

Теперь об Эбермане. Вот видите, Тертий Иванович, еще не получивши Вашего письма, я уже «скрепя сердце» и смущенный собирался послать Вам его письмо, с самыми краткими объяснениями, для отклонения от себя всякой ответственности за докуку, причиняемую Вам. Правду ли он пишет, я не знаю; думаю, что выдумывать он не решился бы, но, зная или хоть догадываясь, до чего Вы должны быть заняты, я на минуту вообразил даже, что чиновники эти Благово и Коротнев вздумали подшутить над ним, но потом, подумавши еще, не счел себя вправе остановиться на такой мысли и решился послать Вам его собственное письмо. Почерк его, хоть и мелкий, гораздо разборчивее моего. Не послать — я счел бы вдвойне дурным поступком: это было бы и недостатком моей доброты по отношению к нему, и недостатком доверия к Вашей доброте вообще. Прибавить от себя могу только то, что статей, о которых он пишет, я вовсе не знаю, а стихи его, особенно «Мороз», мне действительно нравятся. Когда я читаю эти стихи об узорах мороза на окнах бедного жилища и богатых фантазиях нуждающегося поэта при виде этих узоров — я понимаю его чувства, я верю им, зная и его обстоятельства и склад его ума. А когда я читаю стариковские новейшие стихи Фета и Майкова, я ничего не понимаю и ничего не чувствую. А им везде есть место, а Эберману — нигде. Вот опять то же: кто, а не что?

Отчего не напишу о земстве и т.п.? С октября у меня не был никто из главных земских деятелей, которые, однако, со мной хороши и довольно близки. Поэтому дельного и просвещенного ничего не слышу, а что-нибудь такое неопределенное от прислуги или от простых монахов. «В Стенине (деревня) посек уж кн. Вяземский (зем.[ский] нач.[альник]) двоих за буйство». Или: я слышал, мужики, которые посерьезнее, говорят: «Ну теперь уж, брат, не дадут тебе так пьянствовать, теперь держись!» Заходил ко мне урядник (из бедных дворян) и сказывал, что мужики очень присмирели, хотя еще никаких особенных даже и распоряжений не было, а боятся. Вот ни слова даже более этого не слыхал. Достаточно ли этого? К тому же Вы знаете, я не умею об одних фактах писать, как обыкновенный корреспондент: это мне мука! Сейчас увлекусь рассуждениями общими о сословности, об ее не каком-нибудь временно-юридическом, а об вечно-физиологическом, психологическом, органическом значении. Вспомню невольно и о своих 6 главах «Прогресс и развитие» (в «Виз.[антизме] и Сл[авянстве]-ве») и непременно опять впаду в искушение ропота на нашу критику и по этому поводу... Да ведь и невозможно иначе! Я не бесстрастен же! Chassez le naturel[18] (молитвой, постом, досадой на свое собственное пристрастие к земному) — а это «naturel», т.е. авторское самолюбие — «revient au galop!»[19] He могу писать о фактах. Мне нужно или молчание или полная разнузданность мысли. Конечно — разнузданность в тех железных пределах, в которые ее ставит моя богобоязненность.

В заключение расскажу Вам нечто о двух людях, весьма противоположных, об от.[це] Амвросии и о гр. Л.Н. Толстом. Толстой недавно приезжал сюда на 1 сутки для свидания с сестрой[20], которая, собираясь стать монахиней, гостила тут для того, чтобы пользоваться наставлениями от.[ца] Амвросия. Приехал он из своего имения через Белев на своих с двумя дочерьми и племянницей. Он в одиночку правит на одних санках и с ним одна дочь, в других правит племянница и другая дочь. Был у от. [ца] Амвросия, благословения не принял, а попросил позволения поцеловаться с ним, старец поцеловал его, а потом каялся, т. е. обвинил себя в минутной слабости и сказал, что с Л. Н. надо обращаться как «с язычником и мытарем»[21]. Ко мне Т. также пришел (в Москве он не бывал у меня, хотя я у него был раз по делу чтения в пользу Эбермана в 84 году); был чрезвычайно любезен, просидел часа два с лишком и все время спорил о вере[22]. Так как тут цензуры не было и он мог говорить все ясно, то я между прочим спросил: Вы, значит, в Троицу не верите? А он: «Голубчик К.Н.! как же я буду верить в Нее, когда Ее нет!» На Христа он смотрит по-Ренановски[23] — как на человека почти божественного, которому подобного не было и т. п. Я возразил ему: «А если Он не Бог, то зачем я Его буду слушаться? Я, напр., сознаюсь, никогда не был расположен к целомудрию и половой морали; без веры в Божеств, [енность] Христа и в развитое из Еванг.[елия] учение Церкви — на что бы я стал исправляться? А я исправил много самое воображение мое, никак не благодаря старости, ибо Вы знаете, что старики нередко чувственнее и гораздо изобретательнее молодых, если у них нет внутренней узды». На это он ответил так: «Я не отвергаю пользы Православия и даже старчества: от.[ец] Амвросий милый старец, я его очень уважаю, и в Ваше исправление я верю, разница между нами та, что я пью сам чистую Еванг.[ельскую] воду, а Вам нужно, чтобы эту воду Вам пропустил монах сквозь воронку, в которой много лишнего, песку и всякого сора; я питаюсь прямо ртом, а Вам ставят клистир питательный. Это не беда, конечно, если нравственный результат хорош. Но Вы грешите против Вашего разума», — прибавил он еще. Я, признаюсь, в свободной беседе с глазу на глаз ожидал чего-нибудь более глубокого и нового, но оказывается и из этой беседы то же, что и из статей его, что этот человек столь оригинальный и характером и в творчестве художественном, в учении своем ничуть не самобытен. Боже! Какая старая песня! Разум, мораль и т.д. И какая бесплодная! Так как сестра его рассказывала мне с досадой, что он не только дочерей своих обратил в свое безбожие, но и на крестьян в своем имении начинает иметь влияние, то на прощанье я сказал ему еще вот что: «Жаль, Л.Н., что у меня мало фанатизма. А надо бы написать в Петербург, где у меня связи, чтобы Вас сослали в Томск и чтобы не позволяли ни графине, ни дочерям Вашим даже и посещать Вас и чтобы денег высылали Вам мало. А то Вы положительно вредны!» А он, вообразите, простирает ко мне обе руки и с жаром восклицает: «Голубчик К.Н.! Напишите ради Бога, чтобы меня сослали. Это моя мечта. Я делаю все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу Вас, напишите!» Я верю искренности этого восклицания: ему хочется пострадать за свою веру и тем усилить действие своей проповеди. Я думаю, что он прав по-своему. Другое дело какой-нибудь только энергический, но умом ничтожный и безыменный нигилист: того сегодня повесили, а завтра забыли. А его не забудут. Поэтому, пожалуй, и лучше, что его оставляют на воле, но неужели нельзя ничего придумать, чтобы помешать ему сеять плевелы свои в крестьянской среде? Отчего бы Тульскому епископу[24], разузнавши предварительно, действительно ли некоторые крестьяне Ясной Поляны прежде ходили в церковь, а после его убеждений ходить перестали (сестре его, Мар.[ии] Ник. [олаевне], говорила это одна из дочерей его, а М. Н. мне), — прислать бы туда для увещаний толкового священника, если в Ясной Поляне нет церкви или если приходский неспособен? Разумеется, минуя всякую полицию. А его самого почему бы (думал я также) Государю не вызвать в Петербург и не сделать ему кабинетных внушений, как делал иногда Ник.[олай] Пав.[лович]? Конечно, тут есть одно «дипломатическое», так сказать, соображение. Если Толстому хочется ссылки, то он и Государя не послушается. Не послушается Государя, тогда уж в самом деле придется сослать и усилить еще более его популярность. Десяток мужиков, правда, предохранишь, а сотни образованных юношей привлечешь к нему. Теперь, по крайней мере, многие сострадательные и щедрые молодые люди отвращаются от него потому, что слышат, что он сам не делает ровно никаких дел «любви»: деньгами никому не помогает, о местах просят — не хлопочет, не рекомендует; жене, как слышно, позволяет тоже быть очень скупой и т. п. Не верен сам проповеди любви, а сошли его, окажется верным проповеди безбожия. Ergo[25] — я думаю, что начальство право в том, что многое ему спускает, но все-таки о «меньшей-то братии»[26] надо бы подумать. И как он сам Толстой (если это правда) не подумает своими же словами: «Мужик бедный не умеет пить Еванг.[ельскую] воду без той "засоренной" воронки, из которой даже Леонтьев предпочитает ее пить. Лишу я мужика воронки, лишу и воды: лишу и воронки и воды, лишу великого утешения. Не зло ли я ему сделаю? » Попробую даже написать ему это самое. Кто знает? «Fait ce que doit, advienne que pourra!»[27]

Теперь об от.[це] Амвросии. Около бывшего моим Кудинова в Мещевском уезде есть деревня Карманово г. Раевского; в Карманове есть молодой мужик Егор; был в солдатах и пришлось ему в числе других 15 человек вынимать жребий, кому возвращаться домой с билетом. Он помолился: «Илья пророк! Отец Амвросий! Успенье Божией Mamepu! Помогите, чтобы домой уйти!» Жребий выпал сообразный его желанию. Егор обещал сходить в Оптину. Возвратившись домой, стал, как водится, откладывать, забывать. Вдруг он тяжело заболевает. Лежал долго, но в памяти. Конечно, стал каяться и снова молиться. Однажды лежит он и видит: входит старичок монах в коротенькой свиточке, в старой шапочке, подходит и говорит ему: Бог тебе поможет, а исполнить обещание надо. И ушел. Были родные в избе, но кроме его никто не видал. Так как это было не во сне (что свидетельствуют и родные, т.е. что он не спал), то его это сильно поразило, конечно. Вскоре после этого он поправился, рассказал родным о видении своем и так как он не только никогда самого от. Амвросия не видал, но даже и портрета его, а слышал, что у помещика есть карточка, то пошел к Раевскому и увидал, что это тот самый старичок! На днях он пришел сюда, и старец его принял. Когда он рассказал ему все, ст.[арец] Амвросий сказал ему: «Это по твоей вере — Бог тебе послал и за то, что ты не пьяница, в семье хорошо живешь и черным словом никогда не бранишься». Это и Егора и всех нас особенно поразило. Действительно Егор таков и никогда дурными словами не ругается! Отец же Амвросий до этого свидания, конечно, и понятия об нем не имел (его деревня верст 70 отсюда).

Относительно явлений и вообще чудес, я, разумеется, не скептик по принципу, уже потому во 1-х, что не смею им быть, а должен бы считать себя вовсе не годным для них, так сказать, неподготовленным, испорченным и т. д., если бы и самому мне не пришлось испытать весьма замечательные вещи во время многочисленных и разнородных моих болезней. Мои случаи были гораздо менее поразительны, чем случай с Егором, но это потому, вероятно, что и без всякой натяжки лжесмирения нельзя не признать, что этот юноша Егор несравненно чище и достойнее меня: не ругается, не пьет, жене верен, молод, сердцем прост, нет у него за спиной целой ноши беззаконного прошлого; ему Бог послал и видение, и пример удивительной прозорливости старца; я же на себе испытал только быстрые прекращения болей и других страданий от чудотворных икон и от могилы Опт.[инского] Старца Макария. (Говорил Толстому, он смеется: «Погрешаете, К.Н., против разума!»)

Я верю, конечно, в чудеса, но не верю, чтобы они в наше время могли часто случаться. Думаю, что нравственная и умственная почва наша вообще плохо для их восприятия подготовлена, быть может, и Сам Господь в виду того, что конец мира все близится и близится, не желает уж слишком Себя обнаруживать. И всегда помню слова св. Нифонта Цареградского (которые Вы, верно, гораздо прежде и тверже меня знали: «что в последние века знамений не будет так много, как теперь (т.е. в его время), но зато люди, которые будут внутренним деланием служить Богу, выше знаменосных отцев станут в Царствии Небесном» (цитата не по букве, а лишь по смыслу)[28]. Оно так и быть должно: человечество, несмотря на возможные и даже очень сильные временные реакции в пользу правильного и неправильного супернатурализма, будет опять «яко пес на блевотину»[29] возвращаться к материализму и рассудочности и, наконец, плоды древа познания погубят окончательно древо жизни (земной). Так ведь и по Гартману[30] даже выходит (торжество рассудка, самосознания, познания — приведет ко всеобщей гибели). Сил для веры не будет, а будет сознание, что без этих сил и без веры тоска! Конечно, общий ход таков, но слава Богу, мы русские теперь на временном, благоприятном извороте пути, и не будь я давним послушником от.[ца] Амвросия, который ни за что не позволит мне обнародовать этот случай с Егором, а будь я просто верующим и духовного ему подчинения на себя не принявшим человеком, то я бы напечатал это, отчасти как важное дополнение ко всему тому, что Вы прочтете в моей статье «Добрые вести».

Вот и все пока! Каково письмо? Я писал его два утра от 10 до половины второго каждый раз, тем более что старался для Ваших слабых и столь многим, а не Вам одним, нужных глаз писать покрупнее и почище. Совершенно согласен, что уж с этой стороны нельзя Вам со мной равняться; Вы если бы и пожелали, то не можете по два утра жертвовать для беседы со мной. Но как хотите, а приятно бы мне хотя по 3—4 письма в год получать и от Вас. Особенно с самыми величайшими похвалами моему таланту. В моем положении это электризует хоть сколько-нибудь, тем более что Вы умеете хвалить правдоподобно и очень объяснительно, хотя, к сожалению, обыкновенно очень кратко. Ведь чем больше, тем лучше; с этой стороны теперь избаловать меня уже нельзя, поздно, а только можно подкрепить. <...> Приветы и поклоны Ваши передал, также и просьбы о молитве за Вас. Ваш неоплатный должник и грешный молитвенник

К. Леонтьев.

P.S. Однако событие — отставка Бисмарка[31]! Радуюсь, радуюсь и паки радуюсь! Единственный толковый противник наш не у дел, теперь бестолковые заварят кашу. Дай Господи! дожить до войны и до присоединения Царьграда. Бисмарк умел нам вредить, не доводя до войны. Посмотрим, как этот вертопрах Вильгельм II извернется. При нынешних условиях исторических тот нам больше вредит, кто слишком задерживает разрешение Восточного вопроса, чем тот, кто какой-нибудь неосторожностью зажжет пожар. А готовность наша? Когда же мы бывали готовы вполне? А все растем. Готовы мы будем и без напряжения тогда, когда на Босфоре будет Великий Князь русским наместником, а Т.И. Филиппов там же Полномочным Имп.[ераторским] Комиссаром по Церковным делам Востока! «Не у явися, что будем»[32] (так ли или неверно цитировал). Слова г. Филиппова самого в 87 году по поводу того же Царьграда, сказанные мне, Леонтьеву.

Публикация и примечания Г.Б. Кремнева