-----------------------------------------------------------------------------------
Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/articles.htm
-----------------------------------------------------------------------------------
<Оставлено место для цитаты. – Ред.>
Так ли это?
Не скрыта ли за этими строками некоторого рода патриотическая тенденция, которая хороша по намерению, но может стать и весьма вредною, если бы подобные взгляды на историю Запада возобладали бы твердо в умах правящих и влиятельных у нас людей.
Двоевластие на Западе! Император и Папа.
Договор и борьба; договор и борьба. Мы давно это слышим; по фактам — это верно; сомневаюсь, верен ли взгляд по выводам, по приложению этого примера к России?
В Европе было двоевластие духовного и светского начала; в Европе была между ними борьба; вследствие этой борьбы вышел на историческую сцену народ; теперь "демократические волны заливают монархию и она не может устоять противу них. Западный монархизм существует только фиктивно — на почве конституционных доктрин. Полное торжество демократии есть только вопрос времени".
Против последнего положения нельзя спорить.
Конституционная монархия не есть монархия, действительно; в конституционном государстве властвует демократическая полиархия, слегка ограниченная исполнительной и большей частью только отрицательной силой "Князя" (Государя).
Обернем рассуждение с конца.
Допустим, что господство крайней демократии вообще есть канун распадения государства.
Допустим это...
Приближение этого господства есть признак того, что зовется началом конца.
Как же могут пасть западные государства? Куда же они денутся?
Все прежние государства погибли насильственной смертью. Египет и Вавилон были завоеваны Персией; греческие республики были покорены Македонией. И Египет, и Греко-Македонское царство, Иудея и часть прежних персидских владений были все вместе завоеваны римлянами. Другая более значительная и более коренная часть Персидского царства была покорена гораздо позднее арабами. Рим был разрушен германскими варварами. Византия была покорена турками. Даже и в истории Европы — мы видим то же. Многие, более слабые царства утратили свою независимость благодаря постороннему насилию, благодаря завоеванию. Венецианская республика была разрушена французами и потом уже передана Австрии. Все германские особые государства на наших глазах покорены Пруссией; Церковная область насильно присоединена к Итальянскому королевству.
Раздел Польши не называют завоеванием только потому, что Польша почти не воевала тогда, не будучи в силах противиться таким трем большим державам, как Россия, Австрия и Пруссия. Исключение составляют только Венгрия, Чехия и Шотландия, которые присоединены к Австрии и Англии иными путями.
Но ведь и эти не завоеванные, а только присоединенные страны — должно все-таки считать падшими как государства действительно независимые. Не так ли?
То же самое можно сказать и о будущем Европы. Все государства Западной Европы стремятся обратиться в эгалитарные республики. Конституционные, демократические монархии — есть лишь переходная и в историческом смысле кратковременная форма правления. В Англии аристократия — есть только бледная тень того, чем она была еще в начале XIX века; еще шаг и разницы между Англией и буржуазными монархиями Луи Филиппа и Виктора Эммануила — не будет почти никакой.
Для людей близоруких — Германия до вчерашнего дня казалась исключением. Казалось, что в ней монархия очень сильна. Но что же это за монархия, которой вся сила зависит от одного гениального человека? Этот человек ушел от дел и все начинают сомневаться в силе того государства, которым он тридцать лет правил! Объединенная и давно демократизированная Германия может быть еще очень опасна для соседей и сильна на одну, на две и даже три войны. Была же опасна и сильна два раза Французская, глубоко демократизированная, империя? Но и только. Здесь же речь не о победах, которые не всегда влекут за собою прочность, а об самой прочности этой.
Конечно, и Германия идет туда же — к демократии, и потом, несомненно, как и все, к республике...
(Я Россию оставляю пока в стороне для ясности мысли; в истории все наличные силы действуют разом, в конкретной связи; но мы так конкретно не можем излагать наши взгляды; надо отвлечь чистую мысль от сложного явления; надо отделить сначала все то, что мешает ясности; а потом должно опять и это отделенное взять в необходимый, окончательный расчет.)
Итак, все государства Европы, несомненно, стремятся к одной и той же форме — эгалитарно-либеральной республики. Надолго ли эти буржуазные республики могут отстоять себя от напора все возрастающего социализма — это еще в наше время невозможно решить. Для этого надо прежде дожить до уничтожения монархической власти в Германии, Италии и Англии. Нельзя теперь еще решить — надолго ли; но можно и в наше время знать наверное, что они не отстоят себя. Социализм так или иначе восторжествовать должен. Что он такое будет — сам этот социализм — орудие<м> ли только всеобщей анархии или залогом и основой нового неравенства и деспотической организации, — это еще загадка. Но сообразивши, с одной стороны, то, что полная анархия никогда долго продолжаться не может, и очень скоро вызывает потребность еще более строгого порядка; а с другой, что то полнейшее равенство прав, положения, обеспеченности и воспитания, которого требуют социалисты эгалитарные, физиологически невозможно, — надо думать, что социализм может переродиться на практике и принять организующее направление.
Организация же есть непременно неравенство, власть, принудительные группы и слои и т. д.
По выходе из анархии придется опять повиноваться, опять слушаться и нехотя; опять выносить нечто вроде нового рабства, нечто вроде нового деспотизма, быть может, даже нечто вроде новых сословий... Если эта организация будет снабжена достаточной властью, достаточною неравноправностью, — то она может держаться не век, а целые века, подобно феодал<ьной?>; если эта власть и эта неравноправность будут слабо выражены, то и эта форма будет непрочна; ее господство будет считаться только годами, а не веками, и весь Запад будет еще как<ой?>-нибудь век перебиваться изо дня в день, подобно республикам Южной Америки или греческим республикам перед македонским нашествием — в ожидании какой-нибудь чужой и сильной руки (русской или китайской — не знаю, конечно; по нашей доброте и наивности — вернее китайской!).
Но как бы то ни было, еще прежде чем социализм успеет выразить, что он такое — краеугольный камень нового созидания или тот камень разрушения, который разобьет глиняные ноги европейской демократии, — эта самая демократия (либеральная, буржуазная, капиталистическая) может и должна даже образовать общеевропейскую республиканскую федерацию, весьма однородную и однообразную. Ни монархов, ни Папы, ни дворянства; кое-какая религия останется, быть может, только терпимой, как личная потребность многих, терпимая не из уважения к ней, а из снисхождения к слабоумию или малодушию молящихся.
Разве такие общеевропейские республики не есть совершенное вырождение прежней культуры западной? Разве это не падение всех отдельных больших государств; подобно паденью малых германских и малых итальянских, которое мы видели; подобно древнему слиянию всех итал<ийских?> мелких царств и республик в одной республике — римской, или всех русских княжеств — в одно Московское Царство? Чем эти государства тогда будут друг от друга разниться и отделяться кроме языков? Это отличие и не культурное, и не государственное, а только физиологическое, и значение имеет только для низших классов населения; правящие — найдут себе и тут немедленно общую почву и естественнее всего (на первое время) тот же французский язык. Эти будто бы государства, эти тени государств — будут разниться между собою не более штатов Северной Америки и кантонов Швейцарии.
Допустим даже трудно допустимое, допустим, что это будет прекрасно, прочно, примерно и т. д. Что и слабости — буржуазного, либерально-конституционного правления, анархии не будет, потому что будут сделаны все возможные уступки рабочим. Пусть это будет так, — но разве все-таки это прочное торжество республики рационалистической, матерьялистической, по возможности эгалитарной и по возможности либеральной — не будет полнейшим отвержением всего того, что было основами прежнего величия и прежней оригинальной европейской культуры, — Папства и Протестантства, монархии и дворянских принципов?..
Конечно, это будет не только слияние (т. е. падение) всех отдельных и столь разнородных государств Запада, но и уничтожение ее культуры. (Ибо культура вовсе не состоит в распространении познаний, в науке и т. д., а в совокупности всех тех признаков, которыми одна цивилизация отличается от другой; при этом и все самые невежественные местные поверия, суеверия и закоснелости играют свою значительную и весьма во многом полезную роль. Общие знания, напротив того, перейдя за некую, неуловимую еще разумом черту, — сильнейшим образом способствуют разрушению культур живых и самобытных. Для высшего цветения какой бы то ни было культуры — недостаточно ни всеобщего местного невежества, ни излишнего распространения общих знаний, а какое-то гармоническое сочетание того и другого. Нужна гармония знания и незнания.)
Итак, федеративная республика — есть идеал, к которому стремятся все народы Запада, и приблизительное достижение этого идеала будет уже само по себе падением европейской культуры и европейских государств — независимо от последнего удара посторонней руки, удара, который в истории постоянно наносился завоевателями расслабленным государствам и износившимся культурам.
До сих пор я согласен с автором передовой статьи "Московских ведомостей" (..........). Результат мы, видимо, предчувствуем один.
Но я всегда опасаюсь этого приема: на Западе было двоевластие, была борьба Рима с императорами: вследствие этого на Западе восторжествовала демократия. Значит, если бы не было двоевластия, — не было бы разложения.
На Западе во всех сношениях господствовал договор; договор выразился и в конституции. Вследствие этого "демократические волны грозятся затопить" ... и т. д. Значит, если бы не господствовал договор, — то не настало бы никогда и то падение, о котором мы оба с автором статьи одинаково, кажется, думаем.
В этой статье "Московских ведомостей" упоминается только о двоевластии и договорном характере западной государственности; но многим, я думаю, случалось встречать в русской политической литературе другие соображения, сходного с этим порядка. Например:
— На Западе везде было завоевание; вследствие этого образовалась сильная, настоящая аристократия. Гнет аристократии породил демократическую (народовластитель<ную?>) реакцию. Произошла эгалитарная революция, и народ пожелал участия во власти.
Значит, — если бы на Западе не было бы завоевания и происшедшей от завоевания аристократии, то не было бы и современного демократического разложения.
К подобного же рода взглядам можно отнести и взгляд И. В. Киреевского на Католичество.
Западная Церковь, отделяясь самовольно от Восточной, погрешила рационализмом. Римское Папство рационалистического происхождения; оттого — оно и породило и Протестантство, и безбожие (так <как> они оба только высшие степени того же рационализма).
Значит, если бы не было Папства (т. е. отделения Западной Церкви от Восточной), то не было бы в Христианстве ни рационалистических сект, ни полного безбожия.
Этот странный взгляд, как известно, был позднее не только принят всеми славянофилами (за исключением одного Данилевского, который о рационализме этом молчит), но и повлиял даже на нашу богословскую школу и проник на страницы духовных журналов.
При всех этих рассуждениях явно или скрытно — за строчками — следуют естественные приложения этих взглядов к России. Эти-то приложения для нас важнее всего.
1) Не Восточная Церковь отделилась от Западной, не присвоила себе права...; а наоборот. Значит, Восточная Церковь не погрешила рационализмом в минуту разрыва, — поэтому в обществах, исповедующих Православие, нет места ни рационализму, ни безбожию.
2) У нас не было двоевластия, не было полной независимости Церкви от власти Царской, — поэтому у нас никогда невозможны конституция и равенство прав.
3) У нас не было системы договоров, — поэтому опять-таки у нас невозможна конституция, которая есть договор.
4) У нас не было завоевания, не было поэтому настоящей аристократии; не может быть и демократии, т. е. народовластия.
Изо всего этого естественно следует такой вывод:
— Конституция, демократия, гражданское и политическое равенство (порождения двоевластия, договора, аристократии) ведут Запад к падению. А так как у нас двоевластия, договора и аристократии не было, и не будет их антитез и вредных плодов, то — Россия неразрушима вовеки!
Значит, и Православие, и русская государственность навсегда незыблемы.
Если так, — отчего же мы не без основания боимся теперь и равенства прав, и безбожия, и рационализма и против конституции пишем и говорим так горячо и усердно?
Если все это органически нам недоступно и не опасно, то о чем же и тревожиться?
Увы! Надо тревожиться и неустанно бороться.
Еще остается вопросом, можно ли без независимости Церкви (я не говорю точка в точку без двоевластия), без рыцарс<тва, ?> аристократии, без борьбы сильных и резких сословий и истекших из этой борьбы договоров — можно ли создать столько великих вещей, сколько создал их старый, т. е. прежний Запад. А уподобиться новому Западу очень легко и без всего этого феодального и римского "зла"...
Разрушиться можно — и без Папства, и без рыцарства, и без договоров... Быть может, даже легче и скорее, не имея таких могучих реальных сил в своем прошедшем, чем переживши их. Почва рыхлее, постройка легче...
Поэтому — не в том радость, что у нас не было двоевластия, а в том горе, что у нас Церковь слишком зависима от светской власти. Немного этого двоевластия не мешало бы. Без непогрешимости единоличной и без светской власти духовных лиц.
Народ, низшие классы, покоренные племена — могут везде выдвинуться и захватить даже власть; и там скорее, где сословная разница была не так велика, где равенства и подвижности было, значит, больше.
Договоры не сами по себе хороши; они были следствием открытой борьбы; открытая же борьба доказывает, что и сословия, которые боролись между собою, были резки и сильны, — и Папство и Монархия тоже. А без сословий — долго государству жить нельзя.
Конституцией же испортить государство можно и без договорного прошлого и без двоевластия.
И у нас чуть-чуть было не сделали этого 10 лет тому назад.
Если завтра вся бы романо-германская Европа провалилась бы в глубь океана как Атлантида, и можно бы было ее судить с полным историческим беспристрастием, — то, конечно, все бы оставшиеся на земле люди должны бы были согласиться, что такой великой, сильной и полной, интенсивной и экстенсивной культуры до нее не было. И едва ли будет и после нее!
Было время, когда и я заодно с Данилевским верил в то, что у нас будет полная 4-хосновная[1] культура; но я уже давно начал сомневаться в этом...
Глядя на то, как еще робко до сих пор пытаемся мы стать на особый культурно-бытовой путь, страшась нашей глубокой запутанности во всех делах Европы посредством разных ученых съездов, выставок, компаний, телеграфов, почт и т. д.; не замечая еще никакого резкого изменения в наших привычках, вкусах, модах и зная, как 2х2=4, что все это вовсе не внешность одна, а неизбежное выражение глубочайших внутренних потребностей, — я при всем желании моем думать так, как думал я прежде (т. е. заодно с Данилевским), начинаю все больше и больше колебаться... Горькие и почти насмешливые слова Влад. Соловьева: "Русская цивилизация — есть цивилизация европейская" — беспрестанно вспоминаются мне в моем одиночестве...
А что — если он с этой стороны прав?
Оставим его католические увлечения. Пока не соберется Восточный Вселенский Собор с целью признать непогрешимость Папы и право на вставку в Никейский Символ слова filioque, — мы, верующие в учение Восточной Церкви, не имеем права сдаваться на его убеждения. Предоставим г. Соловьеву — ставить свой пророческий дар выше обеих Церквей; возносить Западную, — не подчиняясь ей все-таки посредством перемены исповедания, и пребывать лично на лоне Восточной, всячески унижая и почти кощунственно понося ее.
Оставим его Католицизм в стороне сверх того и потому, что единоверие не исключает еще весьма большой разницы в других отраслях культурной жизни. (Православная Византия времен Ирины или Феодоры и Православная Россия времен Елисаветы и Екатерины — какая разница! Испания и Польша — обе XVI-XVII века, например, — в чем они были схожи, кроме религии...)
Все знают, что я ничуть не желаю, чтобы Россия стала католической, но я хочу только сказать, что если бы наш государственный строй, наши философские воззрения, наша литература и весь наш внешний быт — отличались бы глубоко от Запада, то и единоверие бы не могло бы убить сразу силу культурного нашего своеобразия.
(Я приведу еще пример наглядный. Православный сирийский араб, греческий паликар из Эпира или Акарнании и калужский крестьянин наш — одной веры, но разве культурно-бытовая разница их не огромная? Так могло бы быть и в высших классах; так и было в старой, великой Европе.)
Поэтому оставим здесь, говорю я, католические увлечения Соловьева; о них речь была только мимоходом.
Не Католичество его тревожит меня, — меня смущают его обидные слова:
— Русская цивилизация есть цивилизация европейская...
Я нахожу на это множество возражений и у других, и в собственной мысли, — но самоуверенный тон его, сознаюсь, колеблет меня, и я повторяю:
— А что если с этой стороны Соловьев видит дело вернее нас; что если мы хотим верить тому, что нам приятно, и ослепляемся?
Для меня несомненно, что Данилевский прав вообще в своей теории культурных типов относительно прошедшего. Но относительно настоящего и будущего — надо поразмыслить.
Будет ли еще вообще новая, вполне независимая, полная, оригинальная культура на земном шаре — это вопрос!
Из того, что отдельные европейские государства устарели — еще не следует непременно, что идеи, вкусы, уставы и новейшие верования (эгалитарные и безбожные) не распространятся и на внутреннюю Азию, и на Африку (Америка и Австралия — всё та же Европа).
Положим, эти новейшие идеи, привычки и верования — ложны, пошлы, даже гнусны и всё, что хотите, с нашей (с Данилевским) точки зрения, но разве торжествует на земле всегда то, что прекрасно или что нам кажется истиной. Для христиан Мусульманство было ложью; однако оно подчинило несколько веков тому назад не только власти своей, но и духу многие христианские страны. Для хорошего французского католика и легитимиста — демократическая революция есть ложь и гнусность, однако она восторжествовала во Франции — и возврата нет! Очень может быть (даже можно сказать — наверное), что то культурное однообразие средних людей, к которому может прийти все человечество под влиянием эгалитарной и безбожной европейской цивилизации, — ведет к безвыходной бездне тоски и отчаяния... Придется, вероятно, тогда вымирать или иначе гибнуть, — ибо тоже возврата не будет! Но эта опасность погубить вместе с собою человечество — никогда не остановит европейцев (по племени или только духу). Они будут верить, что в этом не только выгода их, но долг и высшее призвание.
Даже завоевание всей Европы (положим — китайскими монголами) не уничтожит непременно этой возможности всеобщего заражения. "Победители приняли нравы и обычаи побежденных", — так учили еще нас в детстве; я помню эту верную фразу; и примеров этому много.
Итак, — прежде всего еще остается вопросом, будет ли еще вообще какая-нибудь новая, прочная на 8 – 9 – 10 веков (как другие, прежние были), своеобразная цивилизация или нет?
И если будет, — то славяне ли ее разовьют? Или кто-нибудь другой...
И, наконец, если славянство, руководимое Россией (после благоприятного разрешения Восточного вопроса), и уклонится несколько в сторону от общеевропейского русла, — то насколько резко будет это уклонение?
Не будет ли оно так незначительно, как было незначительно уклонение римской культуры от греческой? Ибо нравы и весь внешний быт римский был очень схож с греческим; а государственность римскую священно-муниципального и республиканского происхождения можно также считать как бы развитой и с успехом выработанной эллинской государственностью.
Можно, конечно, и на этом примириться с исторической судьбой нашей, но от этого еще очень далеко до 4-хосновного типа, о котором мечтал Данилевский. Он говорил, что романо-германская цивилизация — культура только 2-хосновная, т. е. в ней хороши и сильны только 2 стороны — научно-художественная и государственная; а религиозная и экономическая слабы. Религиозная — потому, что Католичество есть искажение Христианства; экономическая — потому, что на Западе феодализм капитала.
Искажение ли Католичество или нет, это вопрос богословский, которого я здесь не хочу касаться (как лично верующий в правоту Православия, я даже обязан с этим согласиться); но когда мы хотим поставить вопрос на объективно-научную точку <зрения>, как ставил его Данилевский, — то нельзя брать за критериум или за основу суда наше с ним субъективное верование. Культурно-органическая точка зрения — не есть собственно христианская; она может быть тесно связана с моим личным Христианством, но, чтобы судить объективно, я должен уметь выходить и за пределы моей личной религии; я могу не только этой личной верой, по богобоязненности, но во многих отношениях даже и разумом понимать, что Православие правильнее Католичества в догматическом и душеспасительном отношении Но когда речь идет — о развитии, о своеобразии, о творчестве культурно-религиозном, — я не могу не видеть, что после разделения Церквей Православие в Византии остановилось, а в России (и вообще в славянстве) было принято оттуда без изменений, то есть без творчества (вредного или полезного — все равно пока). А европейская культура именно после этого разделения и начала выделяться из общевизантийской цивилизации. В истории Католичества, — что ни шаг, то творчество, своеобразие, независимость, сила.
Другое дело — религиозная истина моей веры; и другое дело — истина исторического взгляда. Иудейская ветхозаветная вера в значительной мере обязательна для всякого христианина; но разве можно сказать, что она во время Моисея и пророков <была> так развита и богата разнообразным содержанием, как ложная для нас языческая вера древних египтян или браминов? Нельзя.
И ложное может быть очень своеобразно и очень развито, интенсивно и содержательно.
Католицизм — религия такая могучая и полная, какой, быть может, еще и не было на земле. Как же не основа?
Не любите Католицизма, не веруйте в него, боритесь с ним, но как же можно не считать его третьей по счету и первой по значению культурной основой романо-германской истории.
То же можно сказать и про экономическую сторону.
Кого уверит Данилевский, что эта хозяйственная сторона в Европе — слаба. Что она не влиятельна... Так как в книге его речь идет о смене культур, или о некоторой преемственности их, то когда же и где же, до полного развития романо-германской цивилизации — было такое хозяйство?.. Такая торговля, такое промышленное богатство? Даже такое усовершенствованное земледелие...[2] <текст обрывается>