-----------------------------------------------------------------------------------

Константин Леонтьев. Произведения: http://knleontiev.narod.ru/biography1.htm

-----------------------------------------------------------------------------------

Леонтьевъ

Леонтьевъ, Константинъ Николаевичъ, родился 13 января 1831 года въ сельцѣ Кудиновѣ, Мещовскаго уѣзда, Калужской губерніи. Отецъ его, Ник. Бор. едва ли происходилъ изъ стариннаго дворянскаго рода Леонтьевыхъ, въ молодости служилъ въ гвардіи, но за участіе въ какомъ-то буйствѣ былъ оттуда удаленъ. Николай Борисовичъ былъ заурядною личностью, на сына Константина онъ не оказывалъ никакого вліянія да и воспитаніемъ его совсѣмъ не занимался. Со стороны матери К. Н. является отпрыскомъ стариннаго дворянскаго рода Карабановыхъ, ведущаго свое начало еще отъ 15 столѣтія.

Насколько ничтожно было вліяніе отца на К. Н., настолько первоначальнымъ своимъ воспитаніемъ онъ всецѣло обязанъ матери, Ѳеодосіи Петровнѣ, и отчасти горбатой тетушкѣ, Екатеринѣ Борисовнѣ Леонтьевой, подъ женскимъ вліяніемъ которыхъ прошли его дѣтскіе и юношескіе годы. Ѳеодосія Петровна больше всѣхъ дѣтей любила младшаго своего сына, и онъ платилъ ей до конца жизни нѣжной любовью и безпредѣльнымъ уваженіемъ. Поэтому немудрено, что на его духовномъ обликѣ отразились черты и вліяніе его матери. К. Н. придавадъ большое значеніе тому обстоятельству, что въ его дѣтскихъ впечатлѣніяхъ «религіозное соединялось съ изящнымъ». «Въ нашемъ миломъ Кудиновѣ, въ нашемъ просторномъ и веселомъ домѣ, — разсказываетъ К. Н., — была комната окнами на занадъ, въ тихій, густой и обширный садъ. Вездѣ у насъ было щеголевато и чисто, но эта комната казалась мнѣ лучше всѣхъ, въ ней было нѣчто таинственное и мало доступное и для прислуги, и для постороннихъ, и даже для своей ссмьи. Это былъ кабинетъ моей матери... Здѣсь были почти всюду цвѣты въ вазахъ: сирень, розы, ландыши, дикій жасминъ; зимой — всегда слегка пахло хорошими духами». Воспоминаніе объ этомъ очаровательномъ материнскомъ «эрмитажѣ» неразрывно связано въ сердцѣ Леонтьева «и съ самыми первыми религіозными впечатлѣніями дѣтства, и съ раннимъ сознаніемъ красотъ окружающей природы, и съ драгоцѣннымъ образомъ красивой, всегда щеголеватой и благородной матери которой, — говоритъ Леонтьевъ, — я такъ неоплатно былъ обязанъ всѣмъ (уроками патріотизма и монархическаго чувства, примѣрами строгаго порядка, постояннаго труда и утонченнаго вкуса въ ежедневной жизни)».

Первоначальнымъ образованіемъ К. Н. и подготовкой его къ среднему учебному заведенію занималась Ѳеодосія Петровна. Въ 1841 году онъ былъ опредѣленъ въ Смоленскую гимназію н находился тамъ подъ присмотромъ своого дяди Владиміра Петровича Карабанова, но вскорѣ послѣдній скончался (въ 1842 г.), и К. Н. былъ взятъ изъ Смоленской гимназіи. Осень и зиму 1842 г. онъ провелъ въ Петербургѣ, гдѣ 5 сентября 1843 г, былъ опредѣленъ кадетомъ на воспитаніе въ Дворянскій полкъ. Изъ полка онъ былъ уволенъ по болѣзни приказомъ отъ 6 октября 1844 года. Въ томъ же 1844 году Леонтьевъ былъ принятъ приходящимъ ученикомъ въ третій классъ Калужской гимназіи, полный курсъ семи классовъ которой окончилъ въ 1849 г., съ правомъ поступленія въ университетъ безъ экзамена. Жилъ онъ за это время въ Калугѣ на собственной квартирѣ съ своей горбатой тетушкой. На зиму пріѣзжала изъ деревни въ Калугу и мать.

По окончаніи гимназіи К. Леонтьевъ поступилъ студентомъ сначала въ Ярославскій Демидовскій лицей, откуда въ ноябрѣ того же 1849 года перевелся по болѣзни въ Московскій университетъ на медицинскій факультетъ. Послѣдній былъ избранъ имъ не по влеченію къ медицинѣ, а главнымъ образомъ подъ вліяніемъ матери, желавшей видѣть своего сына врачемъ. Занятія медициной нисколько не удовлетворяли Леонтьева, вначалѣ они дажо тяготили его На лекціи онъ, правда, ходилъ довольно аккуратно, но, напр., къ препарированію въ анатомическомъ театрѣ смрадныхъ труповъ замерзшихъ на улицѣ пьяницъ, стариковъ, убитыхъ блудницъ, приступалъ съ отвращеніемъ и послѣ тяжкой борьбы. Съ товарищами своими студентами онъ не сходился. На лекціяхъ онъ почти всѣхъ чуждался и ни съ кѣмъ не говорилъ. Его не занимала грубая веселость медиковъ, когда они, терзая трупы, смѣялись и всячески кощунствовали. Начало университетской жизни Леонтьева вообще было крайне тяжелымъ и печальнымъ временемъ. Онъ былъ тогда безпрестанно нездоровъ, у него стала болѣть грудь, отчего его нестерпимо мучила мысль, что у него чахотка, что онъ умретъ. Къ тому же, онъ тогда утратилъ дѣтскую вѣру и ни на чемъ другомъ не могъ успокоиться. Благодаря роднымъ, онъ пріобрѣлъ въ Москвѣ знакомства въ богатомъ кругу, но для поддержанія этихъ связей требовались значительныя денежныя средства, которыми онъ не располагалъ, что очень кололо его самолюбіе. Все это вмѣстѣ, и нужда, и безвѣріе, и болѣзни, а также университетскія занятія, которыя ему не нравились, вліяло удручающимъ образомъ на Леонтьева, требовавшаго и ждавшаго отъ жизни очень многаго. Не могла поднять его упавшаго духа и пробудившаяся въ Москвѣ любовь къ одной дѣвушкѣ, Зинаидѣ Яковлевнѣ Кононовой, отвѣчавшей ему взаимностью. Любовь эта длилась около 5-ти лѣтъ и принимала разныя формы «отъ дружбы до самой пламенной и взаимной страсти». Вначалѣ же отношенія между ними были какія то нерѣшительныя, неясныя, что вносило еще большій разладъ въ душу Леонтьева.

Подъ такими впечатлѣніями въ 1851 году имъ было написано первое произведеніе, комедія «Женитьба по любви». По словамъ автора, она вся основана на тонкомъ анализѣ болѣзненныхъ чувствъ. «Въ ней, я помню, — говоритъ Леонтьевъ, — много лиризма, потому что она вырвалась у меня изъ жестоко настрадавшейся души». Рукопись своей комедіи Леонтьевъ никому, за исключеніемъ двухъ товарищей, не сталъ читать и рѣшилъ ее отдать на судъ какого-нибудь извѣстнаго писателя. Выборъ его остановился на И. С. Тургеневѣ. Оказалось, что послѣдній жилъ тогда на Остоженкѣ, почти напротивъ квартиры Леонтьева. Въ одно утро, весной того же 1851 года, К. Н. съ стѣсненнымъ сердцемъ понесъ два дѣйствія своей комедіи къ Ивану Сергѣевичу, тотъ оставилъ эту рукопись у себя на просмотръ. Черезъ день К. Н. вновь пришелъ къ Тургеневу и получилъ отъ него самый лестный отзывъ о «Женитьбѣ по любви». «Ваша комедія, говорилъ ему Тургеневъ, произведеніе болѣзненное, но очень хорошее... Видно, что вы не подражаете ничему, а пишете прямо отъ себя».

Одновременно съ «Женитьбой по любви» Леонтьевъ началъ писать романъ подъ заглавіемъ «Булавинскій заводъ», оставшійся неоконченнымъ. Героя этого романа, доктора Руднева, онъ позднѣе изобразилъ подъ той же фамиліей въ романѣ: «Въ своемъ краю». Руднева и Кирѣева (героя «Женитьбы по любви»), — говорить К. Н., — я создавалъ въ одно и то же время. Все свое малодушное, все свое слабое я придалъ Кирѣеву, все солидное, почтенное, серьезное, что во мнѣ было, я вручилъ Рудневу. Я отдалъ Рудневу всегдашнюю серьезность и честность моей мысли, мою выдержку въ занятіяхъ (даже въ медицинскихъ, которыхъ я не любилъ), мою жажду знанія, мой grübeln и осыпалъ его за это внѣшними невзгодами, какъ осыпанъ былъ ими я самъ. Сверхъ того, въ Кирѣевѣ была моя дворянская, «свѣтская», такъ сказать, сторона; въ Рудневѣ — моя «труженическая». Познакомившись съ началомъ романа «Булавинскій заводъ», Тургеневъ нашелъ, что зто произведеніе еще лучше «Женитьбы по любви». Тургеневъ почувствовааъ въ новомъ своемъ знакомомъ большую литературную силу, искренне сочувствовалъ его молодому таланту и принялъ въ немъ горячее участіе, называя себя «литературной бабушкой», которой суждено принимать его рождающихся дѣтей.

Успѣхъ литературныхъ начинаній оживилъ К. Н. настолько, что отъ прежнихъ его терзаній и отчаянія не осталось и слѣда. Самымъ свѣтлымъ лучемъ въ его жизни этого періода было, конечно, знакомство съ Тургеневымъ. Личность его литературнаго покровителя ему очень нравилась. Онъ былъ очень радъ, что Тургеневъ оказался «гораздо героичнѣе своихъ героевъ». И наружность Ивана Сергѣевича и даже его костюмъ всецѣло удовлетворяли эстетическую требовательность Леонтьева. Тургеневъ, ознакомившись съ продолженіемъ «Женитьбы по любви», не измѣнилъ своего мнѣнія о комедіи К. Н. Онъ находидъ ее «вещью замѣчательной и оригинальной». Однако первое произведеніе Леонтьева имѣло печальную судьбу: строгая въ то николаевское время цензура не пропустила невинную вещь начинающаго автора. О продолженіи же «Булавинскаго завода» послѣ этого нечего было и думать: провести его черезъ цензуру не было никакой надежды. Знакомство съ Тургеневымъ хотя вначалѣ не давало Леонтьеву никакихъ практическихъ результатовъ, однако оказалось очень полезнымъ въ нѣкоторыхъ другихъ отношеніяхъ, какъ отчасти мы указали раньше. Осенью 1851 г. Леонтьевъ нѣсколько разъ видѣлся въ Москвѣ съ Тургеневымъ. «Старый солдать», какъ называлъ себя Тургеневъ, познакомилъ «молодого рекрута», т. е. Леонтьева, съ В. П. Боткинымъ, съ графиней Сальясъ, въ домѣ которой Леонтьевъ потомъ встрѣчалъ Кудрявцева, Грановскаго, Каткова, гр. Ростопчину, Щербину, Сухово-Кобылина и др. «Старый солдатъ» не ограничивался этими внѣшними заботами о «молодомъ рекрутѣ»: въ долгихъ разговорахъ съ нимъ онъ развивалъ свои мысли о литературѣ вообще и о русскихъ писателяхъ, напутствовалъ его совѣтами, ободрялъ и утѣшалъ.

Занятія литературой нисколько не отвлекали Леонтьева отъ занятій медициной: онъ продолжалъ исправно посѣщать лекціи и работать въ университетѣ. Хотя Леонтьевъ поступилъ на медицинскій факультетъ вопреки личнымъ желаніямъ и вкусамъ, медицинскія занятія однако не противорѣчили, но во многихъ отношеніяхъ соотвѣтствовали внутреннимъ его склонностямъ. По пріемамъ мышленія, по реалистическому складу ума, даже въ пору позднѣйшихъ мистическихъ настроеній, — это былъ прирожденный натуралистъ. До университета онъ страстно мечталъ о занятіяхъ зоологіей, на медицинскомъ же факультетѣ, несмотря на сильныя религіозныя впечатлѣнія дѣтства, К. Н. сдѣлался послѣдователемъ матеріалистическихъ ученій. Эстетическимъ требованіямъ его натуры не только не противорѣчили точныя объективныя знанія, но скорѣе одно дополнялось другимъ. Такое совмѣщеніе эстетическихъ и натуралистическихъ склонностей навело К. Н. на мысль заняться френологіей. При помощи физіогномикн онъ мечталъ произвести великое обновленіе человѣчества, устроить общество на прочныхъ физіологическихъ основаніяхъ, «справедливыхъ и пріятныхъ». Такова соціологія этого оригиналънаго эстета-натуралиста.

Полнаго курса медицинскаго факультета Леонтьеву пройти не пришлось. Крымская кампанія потребовала на театръ военныхъ дѣйствій медицинскихъ силъ, и Леонтьевъ, не прослушавъ пятаго курса, 18 мая 1854 года получилъ степень лѣкаря, какъ изъявившій желаніе поступить на военно-медицинскую службу, а 20 іюня того же года Высочайшимъ приказомъ о гражданскихъ чинахъ по военному вѣдомству уже былъ опредѣленъ въ Бѣлевскій егерскій полкъ батальоннымъ лѣкаремъ. Поступленіе его на военную службу объясняется вліяніемъ разнообразныхъ причинъ. Прежде всего, конечно, имъ руководило патріотическое воодушевленіе, но вмѣстѣ съ тѣмъ здѣсь играло большую роль то физическое и душевное состояніе, въ которомъ онъ находился предъ тѣмъ за послѣдній годъ жизни въ Москвѣ. Здоровье его разстроилось до такой степени, что онъ сталъ кашлять кровью, физически очень обезсилѣлъ; не проходило мѣсяца, чтобы онъ не простуживался. При его мнительности такое болѣзненное состояніе вызывало въ немъ тоскливое и полное отчаянія настроеніе духа. Послѣднее удручалось, къ тому же, тогдашней неудачей его сердечныхъ дѣлъ въ отношеніи 3. Я. Кононовой. Она вышла замужъ за нижегородскаго помѣщика Остафьева. Для Леонтьева необходима была какая-нибудь коренная перемѣна жизни.

1 августа того же 1854 года онъ былъ назначенъ младшимъ ординаторомъ въ Керчъ-Еникальскій военный госпиталь. Жизнь въ Керчи, куда Леонтьевъ пріѣхалъ 23 сентября, и затѣмъ въ Еникале, куда онъ вскорости перебрался и гдѣ прожилъ, почти безвыѣздно около шести мѣсяцевъ, была однообразна и безцвѣтна. Время уходило преимуществеяно на службу, такъ какъ много солдатъ простуживалось, въ особенности въ осеннее время. Объ удовольствіяхъ въ жалкой крѣпости на уныломъ и безлѣсномъ берегу «Киммерійскаго Босфора», конечно, и думать было нечего, да если бы они и были, то едва ли Леонтьевъ могъ ими пользоваться при 20 рубляхъ своего жалованья въ мѣсяцъ. Общество же въ Еникале составляли лишь сослуживцы Леонтьева, сѣрые, неинтересвые и чуждые ему люди. Вотъ какъ встрѣтила жизнь сошедшаго со школьной скамьи, романтически настроеннаго, мечтавшаго о литературной дѣятельности 23-лѣтняго идеалиста! Но это первое испытаніе не сломило его силъ: «я былъ бодръ и дѣятеленъ, писалъ Леонтьевъ позднѣе, въ этой «сѣрой» средѣ, вблизи отъ этой великой исторической драмы, которой отзывы постоянно доходили и до насъ. Я трудился, я нуждался, я уставалъ тѣломъ, но блаженно отдыхалъ «въ этой глуши и сердцемъ и умомъ». Когда мнѣ становилось на минуту тяжело и скучно, я съ ужасомъ (именно съ ужасомъ) вспоминалъ, какъ я пять лѣтъ подрядъ въ Москвѣ все грустилъ, все раздирался, все анализировалъ и себя и другихъ...» Однако спокойная жизнь въ Еникале стала скоро его тяготить. Онъ сталъ просить перевода, и 12 мая 1855 года, по распоряженію командовавшаго войсками въ восточной части Крыма, былъ командированъ къ Донскому казачьему № 45 полку. Начались скитанія Леонтьѳва сперва съ полкомъ ло степи, затѣмъ прикомандированія то къ Ѳеодосiйскому военно-временному госпиталю, то къ Карасу-Базарскому. Такая бродячая жизнь, наконѳцъ, стала въ большую тягость Леонтьеву; сталъ онъ сознавать, что и вообще дѣятельность военнаго врача совершенно не по его характеру и не по его склонностямъ. Въ головѣ его носились разные литературные планы, а между тѣмъ жизнь проходила безслѣдно и безславно, ничего не было имъ создано, все въ немъ какъ-то остановилось и замерло. 31 марта 1856 года его прикомандировали къ военному госпиталю въ Симферополѣ. Тутъ послѣ заключенія мира оказалось у него нѣсколько досуга, позволившаго ему работать надъ одной комедіей (по всей вѣроятности, «Трудные дни») и какой-то повѣстью. Наконецъ, въ исходѣ сентября или въ самомъ началѣ октября 1856 года ему дали отпускъ на 6 мѣсяцевъ, большую часть котораго онъ прожилъ въ имѣніи радушнаго Крымскаго помѣщика I. О. Шатилова, Тамакѣ. Жизнь тамъ текла очень спокойно, въ уютной и удобной обстановкѣ. К. Н. началъ здѣсь большой романъ, можетъ быть впослѣдствіи напечатанный въ «Отеч. Зап.» — «Подлипки». Прослуживъ нѣкоторое время младшимъ ординаторомъ въ военномъ госпиталѣ въ Ѳеодосіи, 10 августа 1857 года Леонтьевъ получилъ, наконецъ, долгожданное увольненіе отъ службы. Впослѣдствiи онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ время своей военной службы. Она освободила его отъ тяжелыхъ московскихъ впечатлѣній, и тутъ онъ впервые полной грудью дохнулъ жизни простой, свѣжей, безыскусственной. Это былъ первый опытъ провѣрки себя, своей пригодности къ медицинской дѣятельности и своего неодолимаго влеченія къ литературнымъ занятіямъ.

По пріѣздѣ въ Москву Леонтьевъ началъ хлопотать о мѣстѣ, такъ какъ въ вопросѣ о матеріальномъ достаткѣ онъ могъ разсчитывать только на самого себя. Литература дала ему пока очень небольшой заработокъ. Къ тому времени, съ начала его литературной дѣятельности, появились въ печати лишь повѣсти «Благодарность», «Лѣто на хуторѣ», «Ночь на пчельникѣ» и еще готовились къ печати комедія «Тяжелые дни» и повѣсть «Сутки въ аулѣ Біюкъ-Дортэ». Несмотря на это, Леонтьевъ отвергъ крайне лестное предложеніе проф. Иноземцева остаться при немъ и весной 1858 г. принялъ мѣсто домашняго врача, съ правами государственной службы, въ Нижегородской губ. при имѣніяхъ полковницы баронессы Розенъ и Штевена. Спокойно, разнообразно, весело протекли два года его жизни подъ кровомъ радушной и образованной баронессы. Однако весной 1860 г., томимый спокойствіемъ этой жизни, движимый жаждою перемѣнъ и самолюбіемъ, не допускавшимъ безславнаго прозябанія сельскимъ врачемъ въ деревнѣ, онъ бросилъ и эту службу и переѣхалъ къ себѣ въ Кудиново. Къ медицинской дѣятельности онъ теперь совершенно охладѣлъ и рѣшилъ изъ Кудинова отправиться въ Петербургъ и жить тамъ исключительно литературнымъ заработкомъ. Леонтьева влекло въ столицу, въ центръ умственной дѣятельности. Его убѣжденія къ этому времени уже рѣзко отличались отъ господствовавшихъ умственныхъ теченій той эпохи. «Все хорошо, что прекрасно и сильно», думалъ онъ, собираясь въ Петербургь: «будь это святость, будь это развратъ, будь это охраненіе, будь это революція, — все равно! Люди не поняли этого. Я поѣду въ столицу и открою всѣмъ глаза — рѣчами, статьями, романами, лекціями — чѣмъ придется, но открою». Въ Петербургѣ, однако, ожидали Леонтьева большія разочарованія. Съ одной стороны, матеріальная необезпеченность заставила его скоро прибѣгнуть къ урокамъ, къ переводамъ съ иностраннаго, вообще къ тому черному труду, который былъ для него отяготителенъ. Къ идеямъ же Леонтьева о прекрасномъ, о цѣнности разнообразія въ жизни, о развитіи сильной личности никто не проявлялъ ни малѣйшаго серьезнаго интереса. Въ 1861 г. въ «Отеч. Зап.» появился первый большой его романъ «Подлипки». Приблизительно къ тому же времени относится рѣшительный переломъ въ политическихъ взглядахъ Леонтьева, и тогда же прочно сложилиоь его убѣжденія, ярко отразившіяся въ напечатанномъ позднѣе романѣ «Въ своемъ краю». Это были идеи полнаго обезцѣниванія нравственнаго, и вылились онѣ въ проповѣдь эстетическаго аморализма. Герой упомянутаго романа, изящный блестящій Милькѣевъ своими взглядами оказываетъ на другихъ «соблазняющее вліяніе», высказывая такія мысли: «Нравственность есть только уголокъ прекраснаго, одна изъ полосъ его... Иначе куда же дѣть Алкивіада, алмазъ, тигра и т. п.». «Мораль есть рессурсъ людей бездарныхъ». «Исполняютъ же люди долгъ честности, а я исполняю долгъ жизненной полноты. А какъ же оправдать насиліе?» — спрашиваютъ Милькѣева. «Оправдайте прекраснымъ, отвѣчаетъ онъ, одно оно вѣрная мѣрка на все...» «Что бояться борьбы и зла? Дайте и злу, и добру свободно расширить крылья, дайте имъ просторъ... Не то нужно, чтобы никто не былъ раненъ, но чтобы были раненому койки, докторъ и сестра милосердія... Не въ томъ дѣло, чтобы никто не былъ обманутъ, но въ томъ, чтобы былъ защитникъ и судья для обманутаго; пусть и обманщикъ существуетъ, но чтобы онъ былъ молодецъ, да и по-молодецки былъ бы наказанъ... Если для того, чтобы на одномъ концѣ существовала Корделія, необходима леди Макбетъ, давайте ее сюда, но избавьте насъ отъ безсилія, сна, равнодушія, пошлости и лавочной осторожности. — А кровь, сказала Катерина Николаевна. — Кровь, спросилъ съ жаромъ Милькѣевъ, и опять глаза его заблестѣли не злобой, а силой и вдохновеніемъ, — кровь, повторилъ онъ: кровь не мѣшаетъ небесному добродушію... Жанна д'Аркъ проливала кровь, а развѣ она не была добра, какъ ангелъ? И что за односторонняя гуманность, доходящая до слезливости, и что такое одно физіологическое существованіе наше? Оно не стоитъ ни гроша! Одно столѣтнее, величественное дерево дороже двухъ десятковъ безличныхъ людей и я не срублю его, чтобы купить мужикамъ лѣкарство отъ холеры!» 1862 годъ долженъ быть отмѣченъ въ біографіи Леонтьева, какъ годъ крутого душевнаго перелома и рѣзкаго разрыва съ либеральнымъ прошлымъ. Самъ онъ писалъ позднѣе объ этомъ переломѣ такъ: «по сравненію съ многими другими людьми, пребывавшими, быть можетъ, на всю жизнь въ стремленіи къ мирному и деревянному преуспѣянію, я исправился скоро. Время счастливаго для меня перелома этого была смутная эпоха польскаго возстанія; время господства ненавистнаго Добролюбова; пора европейскихъ нотъ н блестящихъ отвѣтовъ на нихъ князя Горчакова. Были тутъ и личныя, случайныя, сердечныя вліянія, помимо гражданскихъ и умственныхъ. Да, я исправился скоро, хотя борьба идей вь умѣ моемъ была до того сильна въ 62 году, что я исхудалъ и почти цѣлыя петербургскія зимнія ночи проводилъ нерѣдко безъ сна, положивши голову и руки на столъ въ изнеможеніи страдальческаго раздумья. Я идеями не шутилъ и не легко мнѣ было «сжигать то», чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели». О томъ, какъ дѣйствовало на Леонтьева крайне отрицательное направленіе «Современника» и вспыхнувшее польское возстаніе, мы имѣемъ положительныя данныя въ слѣдующихъ его личныхъ словахъ: «Нигилизмъ «Современника», — говоритъ Леонтьевъ, — пробудилъ въ однихъ задремавшія воспоминанія о церкви, столь родной семейнымъ радостямъ дѣтства и молодости; въ другихъ—чувство государственное, въ третьихъ—ужасъ за семью. «Современникъ» и нигилизмъ, стремясь къ крайней всегражданственности, насильно возвращали насъ къ «почвѣ». Наконецъ, поднялась буря въ ПольшѢ; полагая, что Россія потрясена крымскимъ пораженіемъ и крестьянскимъ переворотомъ, надѣялись на нигилистовъ и раскольниковъ. Поляки хотѣли посягнуть на цѣлость нашего государства! Не довольствуясь мечтой о свободѣ собственно польской земли, они надѣялись вырвать у насъ Бѣлоруссію и Украйну... Вы знаете, что было! Вы знаете, какой гнѣвъ, какой крикъ негодованія пронесся по всей Россіи при чтеніи нотъ нашихъ непрошенныхъ наставниковъ... Какой восторгъ привѣтствовалъ отвѣты князя Горчакова и адресы царю со всѣхъ сторонъ Державы. Съ тѣхъ поръ всѣ стали нѣсколько болѣе славянофилы... Ученіе это «въ раздробленномъ видѣ» пріобрѣло себѣ больше прежняго поклонниковъ. И если въ наше время трудно найти славянофиловъ, совершенно строгихъ и полныхъ, то и грубыхъ европеистовъ стало все-таки меньше, я думаю»... Въ Петербургѣ Леонтьевъ въ широкихъ литературныхъ кругахъ имѣлъ много знакомствъ; сблизился тогда, между прочимъ, съ Н. Н. Страховымъ, съ которымъ позднѣе нѣсколько лѣтъ былъ въ оживленной перепискѣ. Съ Хомяковымъ и Погодинымъ онъ встрѣчался еще въ началѣ 50-хъ годовъ, но тогда они оба ему не нравились лично, и произведеніямъ ихъ онъ не находилъ въ то время ни малѣйшаго отклика въ своей душѣ. Тепорь же онъ ознакомился ближе, если не съ самими славянофилами, то съ ихъ ученіемъ: въ романѣ «Въ своемъ краю»въ рѣчахъ Лихачева замѣтно сочувственное отраженіе славянофильскихъ идей. Отъ славянофильства Леонтьевъ воспринялъ идею культурной самобытности Россіи, вполнѣ отвѣчавшую его эстетическимъ требованіямъ разнообразія, но надо замѣтить, что эта идея затѣмъ получила у него значительную переработку, такъ какъ въ самое Россію онъ впослѣдствіи въ значительной степени утратилъ вѣру.

1861 г. имѣлъ большое значеніе въ личной жизни Леонтьева. Лѣтомъ этого года онъ неожиданно отправился въ Крымъ, въ Ѳеодосію, и тамъ, не предупредивъ никого изъ родныхъ, повѣнчался 19 іюля съ Елизаветой Павловной Политовой, полуграмотной, простодушной и красивой мѣщанкой, съ которой онъ познакомился въ бытность военнымъ врачемъ въ Крыму и которую еще тогда полюбилъ. Время напряженной работы мысли въ зиму 62 года совпало у Леонтьева съ тяжелыми матеріальными испытаніями вслѣдствіе крайней нужды въ деньгахъ. Эта нужда стала еще ощутительнѣе, когда пріѣхала къ нему въ Петербургъ жена. Отъ того состоянія бодрости, самоувѣренности и надеждъ на всевозможные успѣхи, въ которомъ онъ два года тому назадъ явился изъ провинціи въ Петербургъ, теперь не осталось и слѣда. Теперь ему ничего больше не оставалось, какъ весной 62 года уѣхать съ женой къ. матери въ Кудиново. Въ имѣніи онъ оставался почти до конца года, но и здѣсь тотъ же недостатокъ въ матеріальныхъ средствахъ сказался не въ меньшей степени, чѣмъ въ Петербургѣ. Такое положеніе вызывало у Леонтьева минуты тяжелой тоски, доходившей до крайняго отчаянія. Тутъ онъ окончательно рѣшилъ поступить вновь на службу, именно въ министерство иностранныхъ дѣлъ. Попасть туда помогъ К. Н. его братъ Владиміръ Николаевичъ, знакомый съ вице-директоромъ Азіатскаго департамента П. Н. Стремоуховымъ. 11 февраля 1863 г. Леонтьевъ былъ опредѣленъ въ Азіатскій департаментъ канцелярскимъ чиновникомъ, а вскорѣ затѣмъ, 22-го того же февраля, помощникомъ главнаго журналиста въ томъ же департаментѣ и наконецъ 1-го іюня 1863 года тамъ же помощникомъ столоначальника.

Служба Леонтьева въ центральномъ вѣдомствѣ продолжалась всего около девяти мѣсяцевъ. 25 октября 1863 года онъ получилъ назначеніе секретаремъ и драгоманомъ консульства въ Кандію на о. Критъ. Въ Петербургъ пріѣхала его жена и они вмѣстѣ отправились на Критъ, куда прибыли къ Новому году. Критъ произвелъ на К. Н. чарующее впечатлѣніе, и впослѣдствіи онъ посвятилъ ему свои прекрасные разсказы, какъ то: «Очерки Крита» (1866), «Хризо» — повѣсть изъ критской жизни (1869 г.), «Хамидъ и Маноли» — разсказъ критской гречанки о событіяхъ 1858 г. (1869 г.). Эти разсказы передаютъ красоту патріархальнаго греческаго быта и критской природы. На Критѣ онъ пробылъ не болѣе полугода: лѣтомъ 1864 г. произошелъ тамъ съ нимъ случай, заставившій его уѣхать оттуда. Онъ поссорился съ французскимъ консуломъ Дерше, который свысока и оскорбительно отнесся къ нему, какъ представителю Россіи. Возмущенный Леонтьевъ въ канцеляріи французскаго консульства хлыстомъ нанесъ ударъ Дерше. Послѣдній былъ неправъ въ этой исторіи, и его начальство не заступилось за него, но нашъ посолъ, хотя ему и понравился поступокъ Леонтьева, вынужденъ былъ отозвать послѣдняго съ Крита въ Константинополь. Въ Константинополѣ К. Н. пробылъ около 4-хъ мѣсяцевъ и 27 августа получилъ новое назначеніе секретаремъ и драгоманомъ консульства въ Адріанополь. Адріанопольскій консулъ Золотаревъ получилъ продолжительный отпускъ, почему за время его отсутствія Леонтьеву пришлось самостоятельно управлять консульствомъ. Вскорѣ, 3 декабря 1865 года, К. Н. назначили было секретаремъ и драгоманомъ генеральнаго консульства въ Бѣлградъ, но менѣе чѣмъ черезъ мѣсяцъ его вновь опредѣлили на прежнюю должность въ Адріанопольское консульство. Въ концѣ 1866 года онъ получилъ 4-хъ мѣсячный отпускъ и уѣхалъ въ Константинополь. Такимъ образомъ, въ Адріанополѣ К. Н. пробылъ въ общемъ два слишкомъ года. Жизнью въ этомъ «смрадномъ», какъ говорилъ онъ, городѣ онъ очень тяготился, хотя находилъ Адріанополь, съ его турецкими кварталами, мечетями, мусульманскими кладбищами, банями—поэтичнымъ. Жить тамъ приходилось К. Н. на полторы тысячи рублей жалованья въ годъ при готовой квартирѣ. Такихъ денегъ при его барскихъ широкихъ замашкахъ, вообще при его образѣ жизни, - конечно, ему было недостаточно. Да въ его годы (Леонтьеву тогда было около 30 лѣтъ) и не пристало оставаться на маленькой должности секретаря консульства. Онъ рѣшилъ воспользоваться отпускомъ въ Константинополь, чтобы тамъ выхлопотать себѣ мѣсто куда-нибудь вице-консуломъ.

Послѣ 4-хъ мѣсячной жизни въ Константинополѣ, о которой онъ вспоминалъ впослѣдствіи съ наслажденіемъ, 15 апрѣля 1867 года его назначили на самостоятельный постъ вице-консула въ Тульчу, небольшой городь на берегу Дуная, въ нижней его части. Благодаря этому переводу, обстоятельства его значительно измѣнились къ лучшему. Жалованье его повысилось до 3.500 руб. въ годъ, жизнь въ этомъ по внѣшности сѣренькомъ, но бойкомъ городѣ давала обильную пищу для поучителышхъ наблюденій. Консульскія занятія не были тогда обременительны: ежедневно лишь часа полтора-два уходило на засвидѣтельствованіе бумагъ и пріемъ посѣтителей, остальное время оставалось свободныыъ. Все это вмѣстѣ взятое дѣлало жизнь Леонтьева въ Тульчѣ не только спокойной, но и очень пріятной. К. Н. старательно занимался службой и заслужилъ себѣ лестное одобреніе со стороны нашего посла въ Константинополѣ Игнатьева. При массѣ свободнаго времени онъ вновь съ напряженіемъ обратился къ литературнои дѣятельности.

До этого времени появились въ печати лишь упомянутые выше «Очерки Крита». Въ Тульчѣ вскорѣ по пріѣздѣ туда Леонтьевъ написалъ нѣсколько пространныхъ корреспонденцій въ «Одес. Вѣстникъ» подъ псевдонимомъ Ивана Руссопетова, приготовилъ къ печати свою повѣсть «Хризо», которую хотѣлъ издать съ благотворительною цѣлью въ пользу критянъ, возставшихъ тогда противъ турокъ. Въ 1868 году была имъ написана статья «Грамотность и народностъ», съ которой ознакомился въ рукописи и одобрилъ посолъ Н. П. Игнатьевъ, извѣстный славянофилъ. Эту статью Леонтьевъ отправилъ въ «Славянскую Зарю», издававшуюся на русскомъ языкѣ въ Вѣнѣ, но она тамъ не была напечатана по случаю прекращенія этого изданія и, впослѣдствіи, лишь въ 1870 году появилась въ «Зарѣ». Статья эта написаяа подъ вліяніемъ славянофильскихъ идей, но въ то же время Леонтьевъ развиваетъ въ ней, хотя и осторожно, свои собственныя мысли о томъ, что съ просвѣщеніемъ и грамотностью народа надо подождать, пока наши высшіе классы не освободились окончательно отъ космополитизма, чтобы эти классы своимъ западничествомъ не испортили роскошную народную почву. Больше всего работалъ К. Н. за это время надъ серіей романовъ подь общимъ заглавіемъ «Рѣка временъ», состоявшей изъ шести крупныхъ произведеній. Эти романы являлись связнымъ повѣствованіемъ изъ русской жизни съ 1811 года по 1862 годъ. Они были задуманы Е. Н. лѣтъ за десять до этого. Затѣмъ, за два за три года передъ Тульчей, онъ окончательно выяснилъ себѣ планъ и подробности своей большой работы.

Дѣятельная жизнь Леонтьева въ Тульчѣ омрачилась однимъ очень печальнымъ событіемъ. Сюда онъ выписалъ жившую послѣднее время въ Петербургѣ свою жену. Пріѣхала она въ Тульчу уже не совсѣмъ здоровою, а тутъ лѣтомъ 1868 года у нея открылись первые признаки умственнаго помѣшательства, — какъ передаютъ, на почвѣ ревности, вслѣдствіе измѣнъ мужа, который, надо замѣтить, всегда съ полной откровенностью признавался ей въ своихъ любовныхъ связяхъ. Эта болѣзнь жены впослѣдствіи то усиливалась, то ослабѣвала и навсегда сдѣлалась для К. Н. источникомъ тяжелыхъ жизненныхъ испытаній. Однако въ своемъ бракѣ Леонтьевъ никогда не раскаивался, приписывая это тому обстоятельству, что женился безъ особаго очарованія.

7 января 1869 года Леонтьева назначили консуломъ въ Янину, совершенно турецкій городъ внутри Албаніи.

Подъ впечатлѣніемъ окружающихъ картинъ Албаніи К. Н. отложилъ пока обработку «Рѣки временъ» и занялся вновь своими восточными повѣстями, «Пембе» изъ эпироалбанской жизни (дѣйствіе происходитъ въ Янинѣ), «Хамидъ и Маноли», затѣмъ «Поликаръ Костаки» и началомъ дивной повѣсти «Аспазія Ламприди». Первоначальные литературные опыты Леонтьева, въ томъ числѣ и романы «Подлипки», «Въ своемъ краю» всецѣло проникнуты настроеніемъ трепетнаго неспокойствія, неудовлетворенныхъ исканій. Въ этихъ же восточныхъ повѣстяхъ мы вдругъ встрѣчаемъ какъ бы новое лицо ихъ автора. Леонтьевъ нашелъ на востокѣ то, что казалось давно уже и навсегда задавленнымъ подъ тяжкой и неумолимой стопой пошлаго европейскаго прогресса. Можетъ быть, отчасти и случайно, но именно на востокѣ, съ его яркими красками въ быту, въ природѣ, вообще въ жизни, нашелъ Леонтъевъ на короткое время нѣкоторое успокоеніе отъ мучившихъ его душу не только въ университетѣ, но и въ Петербургѣ тяжелыхъ переживаній. Крымская военная

жизнь и нижегородская деревня были безсильны всецѣло побороть это настроеніе.

Востокъ же вполнѣ превозмогъ его. Герой Леонтьева Милькѣевъ въ одномъ мѣстѣ романа говоритъ: «Въ сторону все серьезное; давайте намъ женщинъ, вина, лошадей и музыку». Самъ Леонтьевъ проводилъ эту идею не только на бумагѣ, но и въ жизни. Зная прямолинейность и смѣлую рѣшительность въ характерѣ К. Н., надо было ожидагь, что его эстетическая теорія съ проповѣдью «долга жизненной полноты», съ его вѣрой, что все дозволено, при страстной и порывистой его натурѣ, — будетъ проведена имъ въ своей жизни. Онъ любилъ жизнъ, всѣ сильныя и красивыя стороны ея, и, какъ язычникъ, этой жизни не боялся и хотѣлъ ею пользоваться безъ границъ. Это не было по-мѣщански срываніемъ цвѣтовъ удовольствій, не былъ простой пошлый развратъ, которому предаются многіе и среднiе и мелкіе люди, здѣсь, если былъ разврать, то возведенный въ поэзію; это были, по своему идеалу, тѣ вершины красоты, вѣчной, сіяющей, которыя не только недоступны многимъ людямъ, но они ихъ и не замѣчаютъ. Леонтьевъ любилъ Алкивіада, завидовалъ Калигулѣ во всѣхъ его красивыхъ порокахъ и распутствахъ и самъ лишь жалѣлъ, что ограниченный кругъ его жизни не дозволялъ ему испить чашу красивыхъ наслаждоній до дна. Въ то же время это не было только данью молодости, потому что и раньше и послѣ эстетическій инстинктъ оставался всегда дѣйствующимъ и живымъ началомъ въ сложной до мозаичности и многогранной до противорѣчій душѣ Леонтьева.

Спокойная жизнь въ Янинѣ однако скоро была нарушена. Слабый организмъ Леонтьева не выдержалъ мѣстныхъ климатическихъ условій. Лихорадка заставила его къ новому 1870 году переѣхать въ городъ Арту, расположенную южнѣе. Лѣтомъ 1870 года стряслась новая бѣда. Вновь заболѣла его жена, и Леонтьевъ вынужденъ былъ отправить ее въ Одессу. Самъ онъ перебрался на нѣсколько мѣсяцевъ на о. Корфу. Конецъ 1870 года и начало 1871 года К. Н. провелъ опять въ Янинѣ. Но судьба готовила ударъ за ударомъ: въ концѣ февраля 1871 года въ Петербургѣ скончалась его любимая, его обожаемая мать. Лихорадка изнуряла его до крайности, свалившіяся на голову несчастья мѣшали ему заниматься не только литературой, но вообще чѣмъ-либо. Насколько въ общемъ радостно и легко складывалась у него жизнъ въ Тульчѣ и въ Янинѣ, вначалѣ по пріѣздѣ сюда, настолько дальнѣйшее пребываніе здѣсь становилось несноснѣе и несноснѣе. Посолъ Н. П. Игнатьевъ, узнавъ о болѣзни К. Н., въ началѣ 1871 года предложилъ ему занять временно мѣсто консула въ болѣе здоровомъ городѣ — Салоникахъ. Временно потому, что ему хотѣли дать значительное повышеніе, т. е. мѣсто генеральнаго консула. Замѣтимъ кстати, карьера Леонтьева была вообще исключительная, рѣдко у кого проходила служба съ такимъ успѣхомъ, какъ у него.

9 апрѣля 1871 года состоялось назначеніе Леонтьева консуломъ въ Салоники. Новое мѣсто службы пришлось не по душѣ К. Н., и съ самаго пріѣзда въ Салоники онъ даже возненавидѣлъ этотъ городъ. Въ іюлѣ мѣсяцѣ онъ внезапно заболѣлъ сильнымъ желудочнымъ разстройствомъ, которое счелъ за холеру. Пользовавшій его докторъ мало ему помогъ. К. Н. рѣшилъ, что теперь онъ не выздоровѣетъ, что теперь ему конецъ. Онъ съ ужасомъ помышлялъ о смерти въ прозаической обстановкѣ этой болѣзни. Ночей онъ настолько страшился, что заперся въ темной комнатѣ, чтобы не знать, когда день и когда ночь. И вотъ въ одинъ изъ ужасныхъ моментовъ онъ вдругъ поднимается на диванѣ, гдѣ лежалъ, и смотря на образъ Божіей Матери, съ сжатыми въ кулаки руками обращается съ краткой молитвой къ Богородицѣ о спасеніи. Онъ далъ при этомъ клятву, въ случаѣ выздоровленія, принять монашество. Черезъ два часа К. Н. почувствовалъ облегченіе и всталъ съ одра болѣзни новымъ человѣкомъ. К. Н. позднѣе часто вспоминалъ объ этомъ событіи, но всегда въ его словахъ о немъ сквозитъ какая то недосказанность. Одно изъ наиболѣе полныхъ объясненій этого душевнаго переворота мы находимъ въ письмѣ къ В. В. Розанову отъ 14 августа 1891 года: «причинъ было много разомъ, и сердечныхъ, и умственныхъ, и, наконецъ, тѣхъ внѣшнихъ и повидимому (только) случайныхъ, въ которыхъ не рѣдко гораздо больше открывается Высшая Телеологія, чѣмъ въ ясныхъ самому человѣку внутреннихъ перерожденіяхъ. Думаю, впрочемъ, что въ основѣ всего лежитъ, съ одной отороны, уже и тогда въ 1870—71 году: давняя (съ 1861—62 г.) философская ненависть къ формамъ и духу новѣйшей европейской жизни (Петербургъ, литературная пошлость, желѣзныя дороги, пиджаки, цилиндры, раціонализмъ и т. п.)., а съ другой — эстетическая и дѣтская какая-то приверженность къ внѣшнимъ формамъ Православія; прибавьте къ этому сильный и неожиданный толчекъ сильнѣйшихъ глубочайшихъ потрясеній (слыхали вы французокую поговорку: «Cherchez la femme!». т. е., во всякомъ серьезномъ дѣлѣ жизни «ищите женщину»); и наконецъ, внѣшнюю случайность опаснѣйшей и неожиданной болѣзни (въ 1871 г.) и ужасъ умереть въ ту минуту, когда только что были задуманы и не написаны еще: и гипотеза триединаго процесса, и Одиссей Полихроніадесъ (лучшее, по мнѣнію многихъ, произведеніе мое), и, наконецъ, не были еще высказаны о «юго-славянахъ» всѣ тѣ обличенія въ европеизмѣ и безвѣріи, которыя я самъ признаю рѣшительно исторической заслугой моей. Однимъ словомъ все главное сдѣлано послѣ 1872— 73 г., т. е. послѣ поѣздки на Аѳонъ и послѣ страстнаго обращенія къ личному православію... Личная вѣра почему-то вдругъ докончила въ 40 лѣтъ и политическое, и художественное воспитаніе мое. Это и до сихъ поръ удивляетъ меня и остается для меня таинственнымъ и непонятнымъ. Но въ лѣто 1871 года, когда консуломъ въ Салоникахъ, лежа на диванѣ въ страхѣ неожиданной смерти (отъ сильнѣішаго приступа холеры) я смотрѣлъ на образъ Божіей Матери (только что привезенный мнѣ монахомъ съ Аѳона), я ничего еще этого предвидѣть не могь, и всѣ литературные планы мои еще были даже очень смутны. Я думалъ въ ту минуту не о спасеніи души (ибо вѣра въ Личнаго Бога давно далась мнѣ гораздо легче, чѣмъ вѣра въ мое собственное безсмертіе), я, обыкновенно вовсе не боязливый, пришислъ просто въ ужасъ отъ мысли о тѣлесной смерти и, будучи уже заранѣе подготовленъ (какъ я уже сказалъ) цѣлымъ рядомъ другихъ психологическихъ превращеній, симпатій и отвращеній, я вдругъ въ одну минуту, повѣрилъ въ существованіе и могущество этой Божіей Матери; повѣрилъ такъ ощутительно и твердо, какъ если бы видѣлъ передъ собою живую, знакомую, дѣйствительяую женщину, очень добрую и очень могущественную и воскликнулъ: «Матерь Божія! Рано! Рано умирать мнѣ! Я еще ничего не сдѣлалъ достойнаго моихъ способностей и велъ въ высшей степени развратную, утонченно грѣшную жизнь! Подними меня съ этого одра смерти! Я пойду на Аѳонъ, поклонюсь старцамъ, чтобы они обратили меня въ простого и настоящаго православнаго, вѣрующаго въ среду и пятницу и въ чудеса, и даже постригусь въ монахи»... Немедленно же, оправившись отъ болѣзни, Леонтьевъ черезъ горы, верхомъ, отправился на Аѳонъ, куда прибылъ 24 іюля. Въ этотъ разъ онъ пробылъ тамъ немного: въ первой половинѣ августа неожиданно явился онъ въ Салоники, объясняя свое возвращеніе тѣмъ, будто бы ему необходимо найти какой-то важный документъ, касающійся Аѳона. Искалъ онъ его очень долго, перерывъ все, гдѣ только могъ, но документъ не находился. Вдругъ К. Н. случайно заглядываетъ въ чемоданчикъ, наполненный рукописями его романа «Рѣка временъ». Документъ оказался тамъ. Тогда Леонтьевъ беретъ всѣ рукописи, плодъ многолѣтней, такъ увлекавшей его работы, и неожиданно бросаетъ ихъ въ пылающій каминъ, гдѣ онѣ безвозвратно погибаютъ! Въ Салоникахъ Леонтьевъ производилъ на другихъ странное впечалѣніе, и въ городѣ рѣшили, что русскій консулъ помѣшался. Въ началѣ сентября К. Н. извѣстилъ посла, что не можетъ управлять консульствомъ по нездоровью, вновь уѣхалъ на Аѳонъ, бросивъ консульство на произволъ судьбы. На этотъ разъ пребываніе его на Аѳонѣ было продолжительнымъ, онъ оставался тамъ до августа 1872 года, т. е. безъ малаго годъ. На Аѳонѣ К. Н. усердно молился, читалъ много книгъ духовнаго содержанія, постился, ревностно посѣщалъ продолжительныя и частыя церковныя службы. Особенное впечатлѣніе на него произвела пасха, описанная имъ въ одномъ воспоминаніи. Во исполненіе клятвеннаго обѣщанія, Леонтьевъ просилъ своихъ наставниковъ тайно постричь его въ монахи. Но они отклонили его просьбу, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ еще на государственной службѣ, скорѣе же всего по той причинѣ, что, видя въ Леонтьевѣ страстный порывистый характеръ, сознавали тѣ невѣроятныя трудности, ко-торыя ему пришлось бы преодолѣвать въ монастырѣ. Кромѣ того, и здоровье К. Н., вслѣдствіе двухлѣтней изнурительной лихорадки и строгаго монашескаго режима, было очень разстроено. Отъ одной ложки сливокъ въ кофе, отъ самой незамѣтной простуды, отъ небольшой прогулки по сырому или низменному мѣсту у него возвращались пароксизмы, доводившіе его до отчаянія. Перенося такія физическія страданія, онъ все же не рѣшался оставить Аѳонъ безъ пострига. Однако старцы убѣдили и благословили его переѣхать въ Константинополь.

По пріѣздѣ въ Константинополь Леонтьевъ подалъ прошеніе объ отставкѣ, которую ему дали 1 января 1873 года съ пенсіей 600 руб. въ годъ. Выйти въ отставку Леонтьевъ рѣшилъ еще на Аѳонѣ. Въ виду послѣднихъ, описанннхъ нами обстоятельствъ его жизни, и болѣзней, и душевныхъ потрясеній, онъ не находилъ въ себѣ силъ продолжать службу. Въ третій разъ поселился теперь К. Н. въ Константинополѣ на продолжительный срокъ. Съ каждымъ разомъ онъ все больше и больше привыкалъ къ турецкой столицѣ, больше и больше жизнь въ ней ему нравилась. Денегъ ему хватало. Пенсія, правда, была ничтожная, но Катковъ сталъ регулярно высылать ему по 100 руб. въ мѣсяцъ за сотрудничество въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Леонтьевъ вращался въ посольскомъ кругу, гдѣ нѣкоторые считали его мечтателемъ и человѣкомъ неосновательнымъ, но тамъ онъ имѣлъ и много друзей, съ которыми умѣлъ и любилъ поговорить о волнуюшихъ политическихъ вопросахъ. Посольскимъ дамамъ онъ читалъ наставленія и увѣрялъ ихъ, что онѣ для него больше уже не женщины. Литературныя занятія, молитвы, собранія и обѣды въ посольсівѣ смѣнялись одно другимъ и дѣлали его жизнь въ Константинополѣ полной, живой и разнообразной. Вообще, это было время, о которомъ К. Н. вспоминалъ впослѣдствіи всегда съ удовольствіемъ. Такъ, года два опустя, онъ писалъ Губастову изъ своего Кудинова: «Я люблю самый городъ, острова, грековъ и турокъ... все люблю тамъ, и будьте увѣрены, что я ежедневно терзаюсь мыслію о томъ, что не могу придумать средства переселиться туда навсегда. Ни Москва, ни Петербургь, ни Кудиново, ни самая выгодная должность, гдѣ попало, ни даже монастырь самый хорошій не могутъ удовлетворить меня такъ, какъ Константинополь... только разнообразная жизнь Константинополя (гдѣ есть и отшельники на о. Халки, въ лѣсу, и гостиная Игнатьевыхъ и политическая жизнъ, и поздняя обѣдня, и безконечный матеріалъ для литературы...) только эта сложная жизнь могла удовлетворять моимъ нестерпимо сложнымъ потребностямъ»... Внѣшностью къ тому времени К,. Н. очень измѣнился. Это уже не былъ безпечный блестящій жуиръ, которымъ его знали до Аѳона. Та душевная буря, которая пронеслась надъ нимъ, оставила глубокій слѣдъ въ этомъ когда-то жизнерадостномъ человкѣ. Во всей его фигурѣ было что-то осунувшееся, понурое, сосредоточенное. Онъ снялъ съ себя ненавистный ему сюртукъ и сталъ носить что-то среднее между поддевкой и подрясникомъ, кафтанъ, съ которымъ не разставался уже до конца жизни, конечно, за исключеніемъ какихъ-нибудь рѣдкихъ, крайнихъ случаевъ. Для сокращенія расходовъ онъ поселился на лежащемъ близъ Константинополя островѣ Халки. Тихая и независимая жизнь на этомъ островѣ вблизи помѣщающейся тамъ греческой духовной академіи, бдизость Константинополя, гдѣ онъ отдыхалъ среди друзей, въ кругу интересовавшихъ его политическихъ вопросовъ, — все это было ему очень по душѣ, и такъ онъ провелъ около года, до весны 1874 года, когда навсегда покинулъ и Константинополь и такъ ему близкій и полюбившійся востокъ. Періодъ жизни въ Константинополѣ и на о. Халки былъ очень плодотворенъ у Леонтьева въ литературномъ отношеніи. Къ этому періоду жизни его относится замѣчательная статья «Византизмъ и славянство». Развитая Данилевскимъ теорія смѣны культурно-историческихъ типовъ исправила ошибку славянофиловъ: Данилевскій въ своемъ сочиненіи доказалъ, что славяне не предназначены обновить весь міръ, найти для всего человѣчества рѣшеніе исторической задачи; они представляютъ собою только культурно-историческій типъ, рядомъ съ которымъ можетъ имѣть мѣсто существованіе и развитіе другихъ типовъ. Послѣ Данилевскаго для Леонтьева являлось дальнѣйіпей задачей найти: каковы же законы этихъ культурно – историческихъ типовъ, чѣмъ является славянство, въ частности Россія, въ ряду другихъ національныхъ и племенныхъ единицъ, на какой стадіи развитія находится теперь Россія и каковы ея начала и ея судьба. Всѣ эти вопросы Леонтьевъ совершенно самостоятельно разрѣшилъ въ своей обширной и блестящей по языку и мыслямъ статьѣ «Византизмъ и Славянство», гдѣ эстетическіе взгляды Леонтьева облечены были въ строгую, научную форму. Надо замѣтить, что переворотъ 1871 г. не подавилъ въ немъ его эстетизма; послѣдній по сосѣдству съ аѳонскими впечатлѣніями вступилъ здѣсь лишь въ новую фазу — эстетическаго догматизма. Наконецъ, на островѣ же Халки Леонтьевъ началъ свою обширную прекрасную повѣсть «Одиссей Полихроніадесъ», которая впослѣдствіи печаталась въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Весною 1874 года К. Н. отправился въ Россію, прямо въ Москву. Оттуда въ началѣ іюня онъ пріѣхалъ въ Кудиново и нашелъ его, послѣ 12-ти лѣтняго отсутствія, въ большомъ запустѣніи. Когда-то это имѣніе славилось образцовымъ хозяйствомъ, но вскорѣ послѣ освобожденія крестьянъ Ѳеодосія Петровна сдала землю въ аренду. Старый большой домъ, съ очаровательнымъ «Эрмитажемъ», пришелъ въ такое ветхое состояніе, что его сломали и продали на свозъ. Видъ опустошеннаго родного гнѣзда и многихъ близкихъ могилъ подѣйствовалъ удручающе на К. Н. Около мѣсяца провелъ онъ въ Кудиновѣ, а въ августѣ съѣздилъ въ Оптину нустынь, которая находилась верстахъ въ 60-ти отъ этого имѣнія. Здѣсь онъ впервые познакомился со старцемъ о. Амвросіемъ, къ которому имѣлъ письмо отъ аѳонскихъ монаховъ, и съ о. Климентомъ Зедергольмомъ, съ которымъ затѣмъ очень сблизился и котораго описалъ впослѣдствіи въ своихъ воспоминаніяхъ. Въ этотъ разъ пребываніе его въ Оптиной пустыни было непродолжительно. Въ началѣ ноября 1874 года Леонтьевъ отправился въ Николо-Угрѣшскій монастырь, надѣясь тамъ, вблизи Москвы, пожить нѣкоторое время въ гостиницѣ. Но вскорѣ по пріѣздѣ въ монастырь онъ, по совѣту архимандрита Пимена, перешелъ въ келью и надѣлъ подрясникъ. Въ качествѣ послушника, К. Н. исполнялъ, по назначенію игумена, тяжелыя монастырскія работы, носилъ воду, дежурилъ зимою у воротъ; на поѣздки въ Москву онъ долженъ былъ испрашивать разрѣщенія игумена. Назывался онъ уже не К. Н., а братомъ Константиномъ. Леонтьевъ задумалъ серьезно готовиться къ монашеской жизни и въ письмѣ къ другу своему Губастову, находившемуся въ Константинополѣ, прощался съ нимъ и другими цареградскими друзьями. Однако этотъ первый опытъ продолжался у Леонтьева недолго, около полугода, до мая 1875 года. Почему К. Н. оставилъ Николо-Угрѣшскую обитель, представляется не вполнѣ яснымъ. Можетъ быть, у него были какія-либо случайные къ тому поводы. Но. безъ сомнѣнія, главныя причины кроютея въ общемъ душевномъ состояніи его, все еще тяготѣвшаго всей душой къ Востоку съ его яркими красками и скучавшаго въ тишивѣ и мирномъ покоѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ не трудно себѣ представить, что долженъ былъ испытывать Леонтьевъ, связанный обѣтомъ принять монашество и въ то же время безсильный и въ монастырѣ «заглушить» свою тоску «по жизни и блестящей борьбѣ». Этими противорѣчіями душа его была раздираема, и не могъ онъ отъ нихъосвободиться до конца своей жизни. Не находя успокоенія отъ боли и скуки, онъ переѣзжаетъ съ мѣста на мѣсто. Такъ длится долго, до переѣзда въ концѣ 1879 года въ Варшаву.

Внѣшнія обстоятельства его жизни за этотъ періодъ были далеко не блестящи, скорѣе даже очень плачевны. Тѣ гордыя мечты сдѣлаться большимъ писателемъ, съ которыми онъ ѣхалъ изъ Константинополя, пришлось скоро оставить. Правда, повѣсти его изъ восточной жизни Катковъ охотно печаталъ въ своемъ «Русскомъ Вѣстникѣ» и, мало того, выпустилъ ихъ въ 1876 году отдѣльнымъ изданіемъ въ трехъ томахъ, но это изданіе удостоилось всего пяти-шести критическихъ замѣтокъ, изъ которыхъ четыре появились въ одномъ «Русскомъ Мірѣ» и принадлежали лишь двумъ лицамъ, Вс. Соловьеву и Авсѣенкѣ. Точно также и замѣчательная статья «Византизмъ и Славянство», попавъ въ мало читаемыя и мало кому извѣстныя «Чтенія» Водянскаго, прошла совсѣмъ незамѣченной, если не считать небольшой статьи о ней Н. Страхова въ газетѣ «Русс. Міръ» за 1876 годъ. Леонтьевъ объяснялъ, и вполнѣ справедливо, такой неуспѣхъ тѣмъ, что онъ не принадлежалъ ни къ одной изъ партій и не былъ близокъ ни съ одной редакціей. Не въ лучшемъ положеніи находились и денежныя его дѣла. По возвращеніи съ Востока онъ оказался въ долгу у Каткова на 4000 руб., которые долженъ былъ погашать своимъ «Одиссеемъ Полихроніадесомъ». Доставшееся ему имѣніе не только не приносило какихъ-либо доходовъ, но даже поглощало часть его литературнаго заработка. Жена это время жила отъ него отдѣльно, и онъ долженъ былъ выдавать ей денегъ на содержаніе. Въ Кудиновѣ на его иждивеніи находились нѣкоторые сіарики изъ крѣпостныхъ, которыхъ онъ не рѣшался бросить и старался поддержать по мѣрѣ возможности. Помимо того, Леонтьевъ всегда держалъ при себѣ нѣсколько человѣкъ слугъ. Живя въ Кудиновѣ, онъ лѣчилъ крестьянъ и на свой счетъ покупалъ имъ лѣкарства. Такая жизнь на широкую ногу требовала болыпихъ расходовъ, особенно если прибавить сюда многія барскія его привычкн, какъ, напр., всенощная на дому, хорошая сигара послѣ обѣда и мн. др. Чтобы выйти изъ стѣсненнаго матеріальнаго положенія, К. Н. то отправляется корреспондентомъ въ Константинополь — и неудачно, то просится на какое-либо консульское мѣсто на Востокъ и опять неудачно. Также и другіе его хлопоты по отысканію себѣ занятія или мѣста потерпѣли тогда полное фіаско. Несмотря на тяжелыя матеріальныя условія, несмотря на литературныя неудачи., Леонтьевъ не падалъ окончательно духомъ и не отчаивался. «Благодарю искренно Бога за многое, почти за все, писалъ онъ Губастову 20 августа 1877 года, — особснно за то великое мужество, которое онъ во мнѣ, при такихъ запутанныхъ обстоятельствахъ, поддерживалъ». Сколько бы внѣшнія обстоятельства ни давили Леонтьева, его впечатлительная душа легко отзывалась на явленія далеко не мрачнаго характера. Сосѣдями К. Н. по имѣнію были Р-іе. Въ отой семьѣ была молодая дѣвушка Л., къ которой онъ почувствовалъ, при своихъ 47-48 годахъ, болѣе чѣмъ простую симпатію. Однако если Леонтьевъ не отказывался отъ нѣкоторыхъ радостей жизни, то это не значитъ, чтобы въ немъ остыли тѣ порывы, которыми онъ былъ охваченъ на Аѳонѣ. Душевный переломъ, который произошелъ въ немъ въ 71 году, оставилъ глубокій слѣдъ на всю его жизнь, и этотъ слѣдъ съ годами внѣдрялся у него въ душу все болѣе и болѣе. Въ этомъ отношеніи большую роль сыграла Оптина пустынь и ея монахи, сперва, главнымъ образомъ, о. Климентъ Зедергольмъ и затѣмъ старецъ о. Амвросій. Хотя онъ познакомился съ о. Амвросіемъ въ первый свой пріѣздъ въ Оптину послѣ Аѳона, но сблизился съ старцемъ и всецѣло подчинился его руководству позднѣе. Пока ему, еще обвѣянному «мірскими» впечатлѣніями, было трудно отказаться отъ своего строя мыслей, своихъ разсужденій, своей воли, дать ее старцу «на отсѣченіе». Сблизилъ его съ о. Амвросіемъ, по собственному признанію Леонтьева, о. Климентъ Зедергольмъ. Въ лицѣ о. Климента К. Н. встрѣтилъ человѣка, который, будучи облеченъ въ монашескую рясу, въ то же время былъ глубоко и тонко образованъ по-свѣтски. Онъ являлся не только интереснымъ собесѣдникомъ для К. Н., но былъ для него и наставникомъ: «бесѣдами,—говоритъ Леонтьевъ, онъ заставлялъ меня нерѣдко разсматривать предметы вѣры и жизни съ новыхъ сторонъ и привлекалъ мое вниманіе на то, на что оно еще ни разу не обращалось... Этимъ онъ сдѣлалъ мнѣ много добра». О. К лиментъ и Оптина съ новой силой послѣ Аѳона утвердили въ Леонтьевѣ вѣру въ положительную истину христіанства въ смыслѣ личнаго спасения. Оптина и гнетущія обстоятельства жизни понемногу ломали и усмиряли неукротимьтй боевой духъ Леонтьева. «Кажется, что для меня все живое кончено. — пишетъ онъ Губастову. Все вокругъ меня таетъ.. Впрочемъ не думайте, что я тоскую или рвусь; я какъ-то тихо и благодушно скучаю — больше ничего. Ждать больше нечего; оплакивать нечего, ибо все уже оплакано давно; восхищаться нечѣмъ, а терять что???».

Прошло много времени съ той поры, когда Леонтьевъ юношей явился передъ Тургеневымъ впервые со своей рукописью, много перемѣнилъ онъ жизненныхъ положеній, но ни на чемъ не останавливался и все шелъ впередъ и впередъ. Если бы онъ согласился остаться у Иноземцева, то могъ бы создать себѣ положеніе обезпеченнаго и знаменитаго врача. Если бы продолжалъ службу въ мин. иностр. дѣлъ, можетъ быть, въ его рукахъ, въ концѣ концовъ, было бы высшее руководительство нашей иностранной политикой. Примкни онъ къ какой-нибудь партіи или сблизься съ какой-либо редакціей, его повѣсти и статьи были бы оцѣнены по достоинству. Но ни одно изъ зтихъ благопріятныхъ положеній Леонтьевъ не использовалъ: не шелъ онъ по наѣзженнымъ колеямъ, а искалъ свой жизненный путь. Но этотъ путь его былъ не легокъ. Въ 1878 году онъ писалъ о себѣ Губастову, что у него «рѣдко бываетъ середина» и что его «голова постоянно увѣнчена либо тервіями, либо розами».

Конецъ 1879 года принесъ Леонтьеву новую перемѣну въ ого жизни. Въ декабрѣ этого года онъ получилъ одновременно два предложенія: одно отъ Т. И. Филиппова, мѣсто цензора въ Москвѣ съ 3.000 руб. содержанія; другое—отъ только что вступивгааго въ редактированіе «Варт. Дневн.» князя Н. Н. Голицына. Такъ какъ мѣсто цензора открывалось еще не сразу, Леонтьевъ согласился на ІІослѣднее предложеніе— быть помощникомъ редактора газеты—н на Рождество 1879 года явился въ Варшаву. Сейчасъ же по пріѣздѣ онъ погрузился въ газетную работу. Въ Варшавѣ онъ пробылъ недолго, всего около 4-хъ мѣсяцевъ. За это время имъ было очень много написано. Въ своихъ статьяхъ онъ разрабатывалъ преимуществонно политическія и общественныя темы, при чемъ обнаружилъ пламенный темпераментъ политическаго борца. Газета съ новымъ редакторомъ и его помощникомъ имѣла относительный успѣхъ: прежде число подписчиковъ, едва доходило до ста человѣкъ, теперь же оно поднялось до тысячи. Послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ работы, К. Н. отпросился у кн. Голицына въ отпускъ, чтобы немного отдохнуть. Въ апрѣлѣ мѣсяцѣ онъ покинулъ Варшаву. Лѣто 1880 года неожиданно принсло К. Н. опять тяжелыя испытанія. Вернулся онъ въ Кудиново больной и простуженный въ такой степени, что до половины іюля почти не выходилъ изъ своего флигеля. Затѣмъ денежныя дѣла «Варш. Дневн.» оказались настолько плохи, что пришлось тамъ оставить работу. Послѣ этой неудачи съ газетой Леонтьевъ находился въ такомъ подавленномъ состояніи духа, что на него нисколько не подѣйствовали ободряюще утѣшительныя извѣстія о назначеніи его на службу въ Моск. цензурный комитетъ.

19 ноября 1880 года, послѣ усиленныхъ хлопотъ Т. Филиппова и др., состоялось опредѣленіе Леонтьева исправляющимъ должность цензора Московскаго цензурнаго комитета. Назначеніе это не было особенно радостньшъ событіемъ. Покойная служба съ 3.000 рублей содержанія являлась для него лишь неизбѣжной необходимостью: «хотя, разумѣется, жизнь цензора, писалъ онъ Губастову, я считаю тоже чѣмъ-то вродѣ жизни той свиньи, которая обезпечена и чешется объ уголъ сруба; но тѣмъ то она и хороша... Покойнѣе, чѣмъ положеніе литературнаго Икара!» Служба цензоромъ была для Леонтьева легка и неотяготительна, онъ быстро справлялся съ работой и тяготился лишь ея характеромъ. О своихъ цензорскихъ занятіяхъ онъ съ презрѣніемъ отзывался, какъ о «стиркѣ и ассенизаціи чужого, больше частью грязнаго бѣлья». Въ должности цензора Леонтьевъ прослужилъ шесть съ небольшимъ лѣтъ. Въ общемъ это было спокойное время его жизни. По крайней мѣрѣ, онъ былъ обезпеченъ достаточнымъ жалованьемъ съ небольшой прибавкой отъ его литературныхъ работъ. Но пріѣздъ его въ Москву былъ сопряженъ съ большими расходами на первоначальное обзаведеніе въ столицѣ, почему весной 1881 года ему пришлось вновь испытать денежное затрудненіе, а затѣмъ и лишиться своего Кудинова, къ которому онъ былъ сильно привязанъ и которое вынужденъ былъ продать. Спокойная по внѣшности московская жизнь его почти все время была омрачена и постоянными тяжелыми недугами. Онъ страдалъ одновременно нѣсколькими мучительными болѣзнями, большею частію имѣвшими хроническій характеръ. Эти болѣзни давали себя знать и раньше, но въ Москвѣ онѣ усилились.

За время своего цензорства К. Н писалъ мало и, большею частію, неохотно. Такъ, началъ онъ романъ «Египетскій голубь» (въ «Русск. Вѣстн.») и оставилъ его незаконченнымъ. Затѣмъ печаталъ незначительные по размѣрамъ разсказы въ «Нивѣ» (1885 г.), рядъ воспоминаній и др. отрывковъ. Наряду съ этимъ онъ написалъ небольшую, но прекрасную по языку и очень важную и отвѣтственную по содержанію статью «О страхѣ Божіемъ и любви къ человѣчеству» (по поводу одного разсказа Л. Толстого), которая вмѣстѣ съ напечатанной предъ тѣмъ статьей «О всемірной любви» (по поводу рѣчи Достоевскаго на Пушкинскомъ праздникѣ) выражаетъ основной взглядъ Леонтьева на сущность христіанства. Въ 1885—6 г.г. появились на свѣтъ два тома сборника его статей подъ заглавіемъ «Востокъ, Россія и Славянство». Несмотря на оригинальность мыслей, развиваемыхъ въ этихъ статьяхъ, блестящій языкъ, ѣдкость и силу полемическихъ выпадовъ, эти книги все-таки не снискали автору ни значительнаго вліянія въ литературной средѣ, ни славы, не говоря уже о сочувствіи или общемъ признаніи. За исключеніемъ Т. И. Филиппова и Влад. Соловьева, В. С. Крестовскаго, Ѳ. Н. Берга, Н. Я. Соловьева, К. А. Губастова и немногихъ др друзей, едва ли были люди, которые признавали за нимъ талантъ крупный и цѣнили его идеи. Знаменательно то обстоятельство, что представители консервативнаго направленія относились въ общемъ равнодушно, а нѣкоторые даже отрицательно къ нему. Леонтьевъ разошелся съ возможными своими единомышленниками, съ одними вслѣдствіе крайности его религіозныхъ убѣжденій, съ другими вслѣдствіе рѣзкости своихъ политическихъ взглядовъ, со многими, наконецъ, вслѣдствіе своеобразныхъ эстетическихъ наклонностей. Все, чго онъ совмѣщалъ въ себѣ, не входило въ узкія рамки, для всѣхъ пріемлемыя, не мѣрилось на какой-либо всѣми признаняый аршинъ. «Либералы», которыхъ онъ громилъ и ненавидѣлъ, отвѣчали ему презрѣніемъ и старались его не замѣчать, «свои» же не понимали. Вообще, идеи Леонтьева были не ко времени, чѣмъ и объясняется то ихъ заиалчиваніе, которое самъ онъ приписывалъ десницѣ Божіей, карающей его за грѣхи. Поскольку Леонтьевъ встрѣ-тилъ мало лицъ. сочувствующихъ ему и его идеямъ въ старшемъ поколѣніи того времени, постольку нашелъ онъ себѣ во-сторженныхъ почитателей среди молодежи. Помимо добраго сердца, въ характерѣ его было много и другихъ привлекательныхъ чертъ. I. Колышко такъ описываетъ впечатлѣніе, которое К. Н. производилъ на окружающихъ: «Мнѣ было едва 20 лѣтъ, и я былъ свѣжеиспеченнымъ корнетомъ, когда я впервые встрѣтилъ этого бдестящаго оригинала. Сухой, жилистый, нервный, съ искрящимися, какъ у юноши, глазами, онъ обращалъ на себя вниманіе и этой внѣшностью своею и молодымъ, звонкимъ гоюсомъ и рѣзкими, не всегда граціозными, движеніями. Ему никакъ нельзя было дать 50 лѣтъ. Онъ говорилъ, или вѣрнѣе импровизировалъ, о чемъ — не помню. Вслушиваясъ въ музыку его красиваго, ораторскаго слога и увлекаясь его увлеченіемъ, я едва успѣвалъ слѣдить за скачками его безпокойной, какъ молнія, сверкавшей и извивавшейся мысли. Она какъ бы не вмѣщалась въ немъ, не слушалась его, загораясь пожаромъ то тамъ, то сямъ и освѣщая далекіе темные горизонты въ мѣстахъ, гдѣ менѣе всего ее можно было ожидать. Это была цѣлая буря, ураганъ, порабощавшій слушателей. Мнѣ даже казалось, что онъ рисуется, играетъ своимъ обаяніемъ, но не слушать его я не могъ, какъ не могь не поражаться его огромной силой логики, огненностью воображенія и чѣмъ то еще особеннымъ, что не зависѣло ни отъ ума, ни отъ краснорѣчія, но что было, пожалуй, труднѣе того и другого. Много позже, когда я сталъ серьезнѣе и познакомился съ нимъ ближе, я понялъ, что это что-то составляло именно ту черту покойнаго, которая дѣлала его въ глазахъ однихъ—оригиналомъ, другихъ—чудакомъ, третьихъ— обаятельнымъ и даже импонирующимъ. Къ числу послѣднихъ принадлежу и я. Это что-то я иначе не могу назвать, какъ благородной воинственностью его духа и блестящей храбростью ума».

Болѣзни, умственное одиночество, непріятная служба, литературные неуспѣхи не могли не отразиться на настроеніи Леонтьева. Время его цензорства характеризуется усталостью и упадкомъ его духа и силъ. Губастову К. Н. въ письмѣ оть 2 февраля 1887 года говоритъ о семи годахъ службы въ Москвѣ, что они доконади его. «Вотъ гдѣ былъ скитъ», пишетъ онъ,—вотъ гдѣ произошло «внутреннее постриженіе» души въ незримое монашество. Примиреніе со всѣмъ, кромѣ своихъ грѣховъ и своего страстнаго прошедшаго; равнодушіе; ровная и лишь о покоѣ и прощеніи грѣховъ страстная молитва».

Этотъ покой въ относительной степени онъ скоро обрѣлъ въ Оптиной пустыни. Невзгоды московской жизни давно уже заставили его не только мечтать, но и хлопотать объ отставкѣ. 10 февраля 1887 года К. Н. былъ уволенъ въ отставку и, благодаря поддержкѣ вліятельныхъ лицъ, ему дали усиленную пенсію, именно 2.500 руб. въ годъ, изъ коихъ 1.500 руб. было прибавлено за литературные труды. «Съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ увольненіе отъ службы, я впалъ въ какой-то блаженный квіетизмъ и сталъ точно турокъ, который только молится, куритъ и созерцаетъ что-то», пишетъ Леонтьевъ къ Филиппову въ мартѣ 1887 года. Когда же насту-пила весна и въ маѣ мѣсяцѣ К. Н. переѣхалъ въ Онтину пустынь, онъ окончательно пріободрился духомъ. Конечно, не одно только исканіе «покоя» влекло его въ оту обитель. Тотъ обѣтъ, который имъ былъ данъ во время болѣзни въ 1871 году, навсегда связалъ его духовно съ монастыремъ. Что больше всего притягивало К. Н. къ Оптиной пустыни, такъ это общеніе со старцемъ Амвросіемъ. Лишь послѣ смерти о. Климента Зедергольма онъ окончательно отдался вліянію этого знаменитаго подвижника. «Когда Климентъ умеръ, — пишетъ Леонтьевъ, и я сидѣлъ въ зальцѣ о. Амвросія, ожидая, чтобы меня позвали, я помолился на образъ Спаса и сказалъ про себя: «Господи, наставь же старца такъ, чтобы онъ былъ опорой и утѣшеніемъ. Ты знаешь мою борьбу (она была тогда ужасна, ибо тогда я еще могъ влюбляться, а въ меня еще больше»). И вотъ о. Амврооій на этотъ разъ продержалъ меня долго, успокоилъ, наставилъ и съ той минуты все пошло совсѣмъ иначе. Я сталъ съ любовью его слушаться, и онъ, видимо, очень меня любилъ и всячески меня утѣшалъ». Въ Оптиной К. Н. рѣшилъ прочно обосноваться и осенью 1887 года снялъ у ограды монастыря двухъ-этажный домъ, сохранившійся до сего времени и извѣстный подъ названіемъ «консульскаго дома». Въ Оптиной Леонтьевъ принималъ пріѣзжавшихъ къ нему друзей, нѣкоторымъ изъ нихъ даже высылалъ впередъ на дорогу денегъ. Въ началѣ 1890 года былъ въ Оптпной Л. Н. Толстой, посѣтилъ К. Н. и все время часа два они спорили о вѣрѣ. Большіе досуги, матеріальная обезпеченность, благодаря хорошей пенсіи, спокойная жизнь около Оптиной и любимаго старца — все это вносило успокоеніе въ измученную душу Леонтьева и пробуждало въ немъ множество чувствъ и идей, заснувшихъ за 7 лѣтъ его мирной и тихой, но во многихъ отношеніяхъ давящей жизни въ Москвѣ. Въ «Гражданинѣ» одна за другой стали появляться его статьи подъ общимъ заглавіемъ, «Записки отшельника», въ «Русскомъ Вѣстникѣ» онъ помѣстилъ замѣчательный свой критическій этюдъ о Л. Толстомъ «Анализъ, стиль и вѣяніе». Кромѣ того, имъ много было написано за это время статей на разныя темы по разнымъ поводамъ; вообще этотъ періодъ его писательской дѣятельности былъ однимъ изъ самыхъ плодотворныхъ и блестящихъ. Въ окружающемъ Леонтьевъ желалъ видѣть жизнь нышную, богатую и разнообразную, для себя же лично, послѣ того какъ переселыся въ Оптину пустынь, онъ ничего теперь не хотѣлъ. Мы видѣли, что незадолго передъ тѣмъ Леонтьевъ совершилъ надъ собою «внутреннее постриженіе» въ монашество. Отсюда былъ одинъ лишь шагъ къ внѣшнему постриженію, и шагъ этот, онъ совершилъ 23 августа 1891 года. Въ этотъ день въ Предтечевомъ скиту Оптиной пустыни, въ кельи старца Варсонофія онъ принялъ тайный постригъ съ именемъ Климента. Такъ исполнилъ онъ обѣтъ, данный имъ за 20 лѣтъ предъ тѣмъ. Послѣ постриженія, по совѣту и благословенію старца Амвросія, К. Н. навсегда покинулъ Оптину пустынь и поселился въ Троице-Сергіевой лаврѣ. Въ ней онъ нашелъ не только временный пріютъ, но и мѣсто вѣчнаго успокоенія. Вскорѣ по пріѣздѣ сюда онъ простудился и слегъ въ постель. У него оказалось воспаленіе легкихъ. Болѣзнь эта 12 ноября 1891 года свела его въ могилу. Погребенъ онъ былъ въ Геѳсиманскомъ скиту лавры близъ храма Черниговской Божіей Матери.

Біографія Леонтьева была бы не полной, если бы мы не изложили хотя бы вкратцѣ основныя черты его ученія. Послѣднее настолько тѣсно срослось съ личностью его и обстоятельствами его жизни, что и то и другое оставалось бы мало понятнымъ безъ изложенія этого ученія. Прежде всего скажемъ нѣсколько словъ о пріемахъ самаго мышленія Леонтьева. Мы уже видѣли, что въ юношескіе годы онъ обнаружилъ натуралистическія склонности, получившія богатую пищу на медицинскомъ факультетѣ и встрѣтившія здѣсь прекрасную школу для своего упражненія и обработки. Какія бы перемѣны умственнаго порядка съ Леонтьевымъ въ дальнѣйшемъ ни происходили, онъ никогда не оставлялъ тѣхъ навыковъ, которые пріобрѣтены имъ были при занятіяхъ медициной и которымъ оставался онъ вѣренъ до конца дней своихъ. Даже въ моментъ такого высокаго духовнаго напряженія, какъ описанный выше переломъ 1871 года, Леонтьевъ былъ трезвымъ (въ отношеніи пріемовъ мышленія) реалистомъ: Божія Матерь, къ которой онъ тогда обратился съ молитвой, рисовалась ему, какъ «живая, знакомая, дѣйствительная женщина». Года за три до своей смерти, живя въ Оптиной пустыни, въ одномъ пзъ писемъ къ I. Фуделю онъ развиваетъ свои мысли о взаимоотношеніи и значеніи мистики, этики и политики, біологіи и физики и эстетики. И что же мы видимъ? Оказывается, Леонтьевъ духовный сынъ о. Амвросія, во главѣ всего этого ставитъ не мистику, какъ слѣдовало бы ожидать, а физику и эстетику, которыя онъ счнтаетъ пригодными въ качествѣ критерія для всего въ мірѣ. Вторую ступень послѣ этого занимаетъ біологія, какъ критерій для органическаго міра, далѣе слѣдуетъ этика и политика (только для человѣка). Въ самомъ концѣ стоитъ въ этомъ ряду мистика, которую онъ считаетъ лишь критеріемъ для единовѣрцевъ.

Ученіе Леонтьева не отличается строгой логической послѣдовательностыо въ проведеніи какой-либо основной идеи, оно лишено внѣшней цѣльности и единства. Къ тому же онъ никогда не излагалъ свои мысли въ систематическомъ порядкѣ, а часто разбрасывалъ важные элементы своего ученія по отдѣльнымъ письмамъ къ разнымъ лнцамъ. Онъ не нанизывалъ искусственно одну идею за другой, а почерпалъ ихъ изъ своего жизненнаго опыта. И въ этомъ, скорѣе всего, не слабость, а сила его ученія, пестрота котораго, въ концѣ концовъ, также, пожалуй, правдива, какъ и пестрота самой жизни. Самъ Леонтьевъ о себѣ пишетъ, что онъ не довѣряетъ «вообще слишкомъ большой послѣдовательности мысли (ибо думаю,— говоритъ онъ, что послѣдовательность жизни до того извилиста и сложна, что послѣдовательности ума никогда за ея скрытою нитью вездѣ не поспѣть)». Каково же отношеніе его къ этой жизни или, лучше сказать, каковы его требованія къ ней? Можно сказать, что до конца жизни Леонтьевъ грезилъ о пышной и богатой разнообразіемъ жизни, гдѣ силы божественныя (религіозныя) борются съ силами страстно эстетическими (демоническими). «Когда страстную эстетику побѣждаетъ духовное (мистическое) чувство, говоритъ онъ, — я благоговѣю, я склоняюсь, чту и люблю; когда эту таинственную, необходимую для полноты жизненнаго развитія, поэзію побѣждаетъ утилитарная этика — я негодую и отъ того общества, гдѣ послѣднее случается слишкомъ часто, уже не жду ничого!» Давно намъ знакомыя полныя соблазновъ идеи въ рѣчахъ Милькѣева не были оставлены и забыты Леонтьевымъ даже въ монастырѣ подъ монашеской рясой; клобукъ инока не прикрылъ своевольно выбивавшихся изъ-подъ него кудрей Аполлона. Конечно, и думать нельзя о какомъ-либо внутреннемъ примиреніи въ душѣ Леонтьева этихъ столь несродныхъ другъ другу началъ, борьба которыхъ, главнымъ образомъ, и характеризуетъ его страдальческій образъ. Но едва ли умѣстно было бы при этомъ говорить о неудачливости жизни его, якобы разбитой и погубленной. Онъ самъ ни внѣ себя, ни тѣмъ болѣе внутри себя не хотѣлъ тихаго мѣщанскаго прозябанія; та борьба божественныхъ и демоническихъ силъ, о которой онъ говоритъ, была желанной и необходимой для внутренней его жизни, а иначе и отъ самого себя онъ «не ждалъ бы ничего», негодовалъ бы на собя и презиралъ. Леонтьевъ героически взялъ на себя бремя той жизни, которую онъ хотѣлъ видѣтъ во-внѣ, и если бремя иногда его пригнетало, то во всякомъ случаѣ онъ съ поля брани не бѣжалъ. Это была даже не жизнь, а подвигь, тѣмъ болѣе удивительный, что совершенъ онъ былъ не единичнымъ порывомъ, а растянутъ на двадцать лѣтъ, за какое время К. Н. постоянно носилъ въ себѣ два противорѣчивыхъ начала, требовавшихъ отъ него себѣ равнаго признанія. Послѣ всего этого вполнѣ понятно, почему Леонтьевъ пришѳлъ къ идеѣ страха Божьяго, какъ основанія христіанской жизни и дѣятельности, но не къ идеѣ любви. Съ первой идеей должно соединяться сознаніе и чувство той могучей силы внутри самого себя, того моего «я», языческаго, которое страстно противоборствуетъ Богу. Напро-тивъ, идея любви никоимъ образомъ не сочетается съ представленіемъ о борьбѣ силъ божественныхъ и демсническихъ, такъ какъ любовь—однолика, страхъ же начало двуликое, болѣе сложное и, можетъ быть, болѣе глубокое, въ то же время, конечно, тяжелое и даже мучительное.

Душевная драма Леонтьева не исчерпывается борьбой его внутреннпхъ силъ: этимъ онъ ограничиваться не могь въ виду «ностерпимо сложныхъ потребностей» сго ума и духа. Съ давнихъ поръ онъ чувствовалъ ненависть къ уравнительному буржуазному прогрессу, торжествующему въ новой исторіи Европы и захватившему въ свой кругъ и Россію. Это чувство послѣ переворота 1871 года выкристаллизовалось у Леонтьева въ сложную и обоснованную историческую теорію. Онъ усматриваетъ три неріода въ исторіи человѣчества и отдѣльныхъ народовъ: 1) первоначальной простоты, подобно организму въ зачаточномъ состояніи, 2) далѣе расчлененія на элементы и цвѣтутей сложности, нодобно развитому возрасту организма, и 3) наконецъ вторичнаго смѣсительнаго упрощенія и уравненія (дряхлость, умираніе и разложеніе организма). Весь кругооборотъ такой жизни Леонтьевъ опредѣляетъ для народа приблизительно въ 1000 и много 1200 лѣтъ и, примѣняя эту мѣрку къ русской исторіи, приходитъ къ неутѣшительному выводу: «мы прожили много, сотворили духомъ мало и стоимъ у какого-то страшнаго предѣла». Съ еще большимъ пессимизмомъ смотритъ онъ на славянство вообще, особенно западное и изъ южныхъ на болгаръ, которымъ, между прочимъ, не сочувствовалъ за ихъ церковную распрю съ греками. Славянство онъ считалъ чѣмъ-то лишеннымъ всякаго опредѣленнаго содержанія, легко поддающимся вліянію европеизма, а потому и едва ли пригоднымъ къ объединенію на самостоятельной культурной почвѣ. Идея панславизма встрѣтила себѣ въ лицѣ Леонтьева страстнаго врага. Въ частности Россія создалась не на почвѣ славянскихъ началъ, а на почвѣ воспринятаго ею византизма. Въ связи съ своими эстетическими и историческими взглядами Леонтьевъ слѣдующимъ образомъ рисуетъ свой культурно-политическій идеалъ: «государство должно быть пестро, сложно, крѣпко, сословно и съ осторожностью подвижно, вообще сурово, иногда и до свирѣпости; церковъ должна быть независимѣе нынѣшней, іерархія должна быть смѣлѣе, властнѣе, сосредоточеннѣе; бытъ долженъ быть поэтиченъ, разнообразенъ въ національномъ, обособленномъ отъ Запада единствѣ; законы, принципы власти должныбыть строже, люди должны стараться быть лично добрѣе—одно уравновѣситъ другое; наука должна развиваться въ духѣ глубокаго презрѣнія къ своей пользѣ». Когда всѣ эти «должно», «долженъ» и пр. Леонтьевъ переносилъ къ тому, что «есть», глубокое разочарованіе и отчаяніе охватывало его душу. Крѣпкая, сосредоточенная, монархическая государственность, самобытныя и національныя формы жизни рушатся, реально-мистическое, строго-церковное и монашеское христіанство подмѣнивается «розовымъ мечтательнымъ христіанствомъ» и другими суррогатами, вообще — все, достойное закрѣпленія и утвержденія, все дорогое для Леонтьева исчезаетъ и теряется. Достаточно сказать, что даже въ Россіи было только два мѣста, гдѣ ему, подъ конецъ его жизни, не противно было жить,—это Оптяна и Троице-Сергіева лавра.

Такимъ образомъ Леонтьеву пришлось испытывать непреодолимыя противорѣчія не только внутри себя, но и внѣ, между собой и окружающимъ. Только героическій духъ его способенъ былъ выдерживать на себѣ давленіе этихъ противорѣчій и ни на одинъ шагъ при этомъ не отступать. Въ этой борьбѣ и въ этой личности, такъ долго остававщейся въ тѣни и не находившей себѣ должнаго признанія у русскаго общества, было что-то титаническое, напоминающее трагическую судьбу героевъ античной драмы. Не даромъ самъ Леонтьевъ такъ часто говорилъ о томъ, что его преслѣдуетъ въ жизни какой-то «fatum», рокъ. Этотъ рокъ не во-внѣ Леонтьева, а внутри его. Дѣйствительно, никто, какъ Леонтьевъ, не ставилъ себѣ съ такой смѣлостью и откровенностью труднѣйшую и соблазнительнѣйшую задачу: это — совмѣстить въ себѣ и претворить во-едино Алкивіада и Голгофу. Онъ первый поставилъ этотъ вопросъ со всей силой, рѣзкостью и прямотой какъ въ своей жизни, такъ и въ ученіи. Пусть онъ и не разрѣшилъ этого вопроса, такъ какъ время къ тому не приспѣло. Но онъ оставилъ великій завѣтъ не въ рѣшеніи вопроса, а въ самой его постановкѣ. Онъ явилъ великій опытъ синтеза этихъ началъ, раздѣленіе которыхъ будетъ еще долго источникомъ мученій и духовныхъ исканій.